Джудит Леннокс - Зимний дом

Женщинам в прачечной разговаривать не разрешалось. Элен это не заботило. Как не заботила и работа, хотя от горячей воды руки краснели и грубели. Пусть она была не такой ловкой, как некоторые, но зато добросовестной и старательной. Тишина и монотонность работы успокаивали ее. Хотя кое-что Элен расстраивало: корзины с детской одеждой, которую они стирали для приюта, или капеллан в одеянии с высоким жестким воротником, каждое утро читавший женщинам проповеди об их грехах, — однако пока ей как-то удавалось справляться со своими Черными Днями.

Кое-кто из женщин передразнивал ее манеру разговаривать. Одна из них назвала ее «Герцогиней», смеясь над тем, как Элен оттопыривала мизинец, когда пила чай. Это прозвище пристало к ней. В коридоре одна рыжая плюнула в нее, а однажды в прачечной ущипнула Элен за руку так больно, что из глаз брызнули слезы.

— Вот тебе за то, что ты украла ребенка у той бедной женщины, — прошептала она. — Сука. Тебя отправят в дурдом.

Элен начала с трудом понимать, что сделала что-то очень нехорошее. Она не могла вспомнить, что именно, потому что у нее были большие провалы в памяти. Помнила только, что вернулась от Рэндоллов, а потом поехала на автобусе в Эли. Помнила собор и пение мальчиков. Помнила, что нашла младенца в коляске, и только теперь поняла, что хотя считала ребенка Майклом Рэндоллом, на самом деле это был малыш совсем другой женщины. Он был намного младше Майкла, да и волосы у него были светлые, а не темные. Она помнила, что купила в аптеке бутылочки и сухое молоко, а в магазине тканей — пеленки, распашонки и подгузники. Помнила, что вернулась домой не на том автобусе, на котором ездила обычно, и догадалась выйти мили за две до Торп-Фена. Потом она прошла полями, держа на руках младенца, и прошмыгнула в дом через сад. Служанка ушла домой обедать, а папа был у себя в кабинете. Элен старалась вести себя тише воды ниже травы. Два дня она провела с Майклом… Нет, не с Майклом. Как потом выяснилось, мальчика звали Альбертом, Альбертом Чепменом. Все остальное ей не запомнилось.

Она помнила, как в ее комнату вошли Адам и Майя. Майя взяла младенца, а Адам помог ей выйти с чердака. Спускаясь по лестнице, Элен заплакала: она поняла, что у нее забирают Майкла. Когда отец начал выговаривать ей, она бросилась на него, ударила кулаками в грудь и исцарапала лицо.

Полицейский участок ей не запомнился. Зато запомнилось, как ее привезли сюда в фургоне и заставили переодеться в грубое платье и передник, которые она теперь носила. Она робко спросила одну из надсмотрщиц, что это — закрытая школа или больница. Та засмеялась и сказала, что она преступница и находится в женской тюрьме. Элен отчетливо помнила, как оказалась в камере и ощутила ужасную пустоту в руках. Ей захотелось умереть. В тот день она не вышла из камеры; тюремщица трясла и ругала ее, но в конце концов оставила в покое, забившуюся в угол, съежившуюся в комок и прижавшую кулаки к лицу.

Впрочем, против тюрьмы она ничего не имела. Некоторые женщины были симпатичными, некоторые — неприятными, но большую часть времени они ее не трогали. Женщины в форме иногда кричали на нее, и Элен это не нравилось, но та, которая назвала ее преступницей, была довольно доброй и даже приносила ей старые журналы и шерсть для вязания. Элен слишком уставала, чтобы читать журналы, но тщательно, хотя и медленно связала для доброй надзирательницы пару митенок.

Мужчины в тюрьму почти не приходили. Только капеллан (во время его проповедей Элен затыкала уши пальцами) и врач. Она закрыла глаза и позволила бегло осмотреть себя, стараясь не слышать его голоса. Другой мужчина долго расспрашивал ее про день, когда она взяла ребенка. Она думала, что этот мужчина был то ли полицейским, то ли адвокатом. В день свиданий Майя сказала, что пришлет ей другого врача. Врача-женщину. Женщину звали доктор Шнейдер, у нее были седые волосы, очки и странный акцент. Она пыталась заставить Элен рассказать о ребенке, но Элен не смогла и заплакала. Вместо этого она рассказала доктору Шнейдер о многом другом. О всяких глупостях вроде кукольного домика, который она в детстве выстроила из фанеры, или луга за торп-фенской церковью, на котором растут орхидеи. О грустном — вроде материнского дневника и ужасном — вроде свидания с Морисом Пейджем. И о том, о чем она не рассказывала никому и никогда. О том, как она купалась у себя в спальне в цинковой ванне, подняла глаза и увидела лицо отца, искаженное тенями, пробивавшимися в щель между дверью и косяком. О том, как целовала отца на ночь, а он привлекал ее к себе и обнимал так крепко, что она начинала задыхаться.