Дрисс Шрайби - Осел

— Говорят вам, я вас знаю… Постойте, постойте… Ну да! Конечно, это вы, иначе не может быть… Но где же я вас видел?

— Я почти примирился с отречением, — сказал вслух Мусса. — Я достиг конца, был похоронен и обратился в прах.

Он снова съежился, сжался, пытаясь поглубже спрятать голову в колени, ему так хотелось спать, что казалось, он рыдает.

— Так я вам и поверил, — сказал голос. — Не принимайте меня за дурака. Говорят вам, я вас знаю.

Он приподнял голову Муссы и улыбнулся ему: толстые, цвета сырой печени, губы растянулись в улыбку, за которой пряталась угроза.

— Ну, конечно же, — повторил он со смешком, — я вас отлично знаю.

— Да, мосье, — ответил робко Мусса. — Возможно, я брил вас, а возможно, продал вам своего осла или купил у вас грузовик, как вы полагаете? Но это было до потопа. Потому что после потопа человек, которого вы могли знать, уже не существовал.

Человек пристально смотрел на Муссу. Он все еще продолжал улыбаться, но в улыбке его уже не было угрозы, она все шире раздвигала губы и растекалась по всему лицу. И вдруг он воскликнул:

— Мусса!

Мусса взглянул на него. Он увидел руки в кожаных перчатках, рукава, обшитые галуном, и офицерскую фуражку. Увидел глаза — светлые, почти прозрачные, торжествующие.

— Да, мосье, — печально проговорил он.

Когда трубил рог, начиналось всеобщее смятение. Как будто повсюду один и тот же безумец принимал облик либо ребенка, либо старика или женщины и, преследуя наугад и по прихоти своего больного воображения одну и ту же иллюзию борьбы, геройства и славы, прикладывал ко рту один и тот же рог и трубил в него торжественный гимн — после чего и начиналось всеобщее смятение.

Смятение рассудка, человеческого достоинства и даже инстинктов. Едва раздавались первые звуки этого рога, как закрывались двери лавок, в домах не оставалось ни души, все поспешно разбегались — больные, здоровые, домашний скот; машины останавливались, движение прекращалось, маховики на заводах вращались вхолостую, так же как приводные ремни и пилы, из труб вырывались последние клубы дыма, распахнутые настежь двери и окна качались на своих петлях, из опрокинутых мусорных ящиков вываливалось содержимое, и очистки, шурша, падали на землю, рекой лилась вода из незакрытых кранов, выплескивался бензин из цистерн и вытекал газ из баллонов автогенной сварки, не стихал топот задыхавшихся от бега людей и гул их голосов; густая пыль стояла у них над головами, словно второе небо или туча голодных насекомых; покрытие дорог, здания — от крыши до фундамента — дрожали от гула шествующей толпы, усиливая его своим гранитным, кирпичным и кремниевым грохотанием: водопадом неслась густая черная толпа, наделенная одной и той же неуемной силой и поющая торжествующий гимн одним и тем же громовым голосом.

— Через четверть часа начнется ловля предателей, — сказал офицер.

Мусса не слышал. Было утро. Он стоял на холме среди померанцевых деревьев, поеживался от холода и смотрел на солнце.

— Говорят вам, такая сила должна найти выход, неважно какой; толпа сделает все что угодно, все сметет на своем пути или отправится вскапывать картофельное поле. Но никогда не отступит. Никогда сразу не стихнет, как стихает ветер. Нельзя развязать попусту ее силу. Толпе требуется ежеминутное оправдание, добытое безразлично как. Жажда верить нуждается в постоянной пище.

Он засмеялся, приложив указательный палец к губам, каким-то тонким, металлическим смехом, напоминавшим звякание железной цепи.

— Ловля предателей, — сказал он. — Это все, чем они могут занять себя. В первый же день, как только эти люди услыхали звуки рога, они отправились в поход. Какой-то человек, вовсе не садист, встал в первом ряду и заговорил о предателях. Предателях родины, бога и главное людей. С тех пор рог трубит наугад и толпа продолжает наугад ловлю предателей.

Он опять рассмеялся, но таким спокойным смехом, что Мусса тут же обернулся и взглянул на него. Он увидел плотного, коренастого человека, затянутого в форму, облегавшую его как перчатка. Он снова увидел прозрачные глаза, улыбавшиеся ему в поезде, увидел маленькую безлюдную станцию, бродягу, неподвижно, словно труп, растянувшегося звездной ночью на скамейке под липами; он почувствовал запах горячего кофе и ощутил во рту его вкус, но не горьковатый, а скорее пресный, как будто это был не кофе, а пепел, растворенный в воде; затем снова увидел ту же маленькую станцию, быть может, тот же поезд и те же глаза, прозрачные, неподвижные, как два зеркала.