Дрисс Шрайби - Осел

Теперь плакала она. И, услыхав ее плачь, ее прерывистое, как у запыхавшейся собаки, дыхание, я сама перестала плакать. Мне вдруг почудилось, что я ее уже потеряла и осталась совсем одна с моими скудными воспоминаниями, которые уже теперь причиняют мне боль. Ведь я ничего не знаю о мире там, за этой дверью, кроме запаха этой нищенки, звука ее голоса и того человеческого тепла, которым мы обменивались в течение трех лет, несмотря на разделявшую нас плотную дверь. Все это — ощутимое, нечто живое, настоящее, и ему теперь предстояло умереть… Мне мало что известно о жизни, но в одном я уверена: то, что живой человек может превратиться в простое воспоминание, — верх издевательства над людьми.

— Нет больше нищих, — скандирует голос за дверью. — Слышите? Существуют только граждане, трудящиеся на благо государства. Нет больше нищенства! Нищенство — лишь одна из форм свободы. В воззвании категорически сказано, что отныне все трудоспособные нищие в поте лица станут добывать хлеб свой на заводах, нетрудоспособные перейдут на попечение государства: ка окраине города, рядом с кладбищем уже построены красные кирпичные богадельни.

Только вечером, когда мой муж уйдет почитать у себя в кабинете, а девочка крепко заснет, я постараюсь понять в одиночестве, что же произойдет впоследствии. Ночник льет мягкий свет, я продергиваю нитку и вышиваю, вышиваю. И мнится мне, что я стала совсем взрослой и, как бы далеко ни восходили мои воспоминания, я неизменно вижу себя рассудительной, степенной, благоразумной и старой. А та смеющаяся женщина была, верно, моя мать или моя бабушка.

Я продергиваю нитку и вышиваю, вышиваю. И если завтра мой муж откроет дверь дома, я уже знаю, что не выйду на улицу. Тюрьма — большая или малая — всегда остается тюрьмой. Свобода для меня будет заключаться в том, чтобы оставаться одной, как сегодня вечером, вспоминать о вольном смехе моей матери или бабушки. Так мало надо, чтобы задушить смех и превратить его в улыбку. Я стала теперь тем, что зовется человеческим существом, живущим обычной, человеческой жизнью среди других людей. Тело мое принадлежит мне, воля моя со мной, я могу зачинать и рожать, кормить себя, работать, говорить, но я знаю, что душа может умереть задолго до смерти тела.

Вошел мой муж. Он похвалил меня за мой серьезный вид, поцеловал, чего раньше никогда не делал и, посоветовав мне долго не засиживаться, ушел спать. Да, скоро я последую за ним. Милая нищенка, и зачем вы постучали однажды в мою дверь?!

Мне кажется теперь, что она подняла тогда булыжник, потому что дверь загрохотала, сотряслась от ударов, как наковальня. Я тоже била по ней ногами и кулаками. Кто говорил, кто кричал? Голос еще здесь, в этой комнате — безумный, страстный, жалобный, как у внезапно ослепшего человека, этот голос говорит о бегстве, о насилии, об ошибках, о блуждании в потемках, о том, что воля человека заменила божью волю, что порядок, установленный человеком, пришел на смену извечному миропорядку… И голос то прерывается и умолкает, то вопиет. Он снова здесь — кричит голос во всю свою мощь, — Моисей снова среди нас… Он сказал, что его зовут Моисеем… или, точнее, это юродивые называют его так… Они вихрем носятся по городу и вещают на все четыре стороны, что он развеял бурю, что он живет среди зверей и разговаривает с ними, что он приобщил к жизни природы целые деревни и целые батальоны и вернул им первозданный облик, что он вошел в город, дабы разрушить дома, заводы, богадельни, все то, что зовется действительностью или человеческим идеалом…

Да, слыша этот голос, я повзрослела. И пока я буду жива, я не перестану его слышать. Я знаю теперь, существует нечто вне меня и моей жизни — это люди. И что бы отныне я ни делала, что бы ни случилось со мной и с ними, я до самой смерти обязана помнить о том, что они существуют, думать о них, жить для них, даже в моем одиночестве.

Сколько же времени спит моя дочка? Дыхание у нее ровное, спокойное, свободное. Я склонилась над ее ивовой колыбелью. Я не заплакала. Я разучилась плакать, так же как и смеяться. Я только водила ладонью у ее лица, почти касаясь его с нежной и тихой лаской. И когда она во сне улыбнулась мне, я убежала.

В спальне было темно. Простыни на широкой кровати казались ледяными. Я долго слушала, как спит мой муж. Его дыхание было тоже ровным и свободным. Боже мой, этот человек может спать!

Когда я зажгла лампу и, разбудив его, встала во весь рост на кровати и начала говорить, я была уже другой женщиной, и за моими словами крылась страстная жажда понять и полюбить. Обо всем этом муж расскажет мне позднее, осторожно, понемножку, как человеку, находящемуся при смерти. И, рассказав мне все это, он посмотрит на меня, и во взгляде его будет настойчивый вопрос, неумелый, робкий, жалостливый. Никогда он не поймет, что в ту ночь я была близка к тому, чтобы полюбить его.