Жан Пелегри - Лошадь в городе

— И не станете же вы убеждать меня, что в течение этих трех дней, отделяющих несчастный случай от того, что произошло затем с вами, вы все время бродили. Останавливались же вы где-нибудь, разговаривали с кем-нибудь?

На следующий день, выжидая, пока город уснет, я зашел в кафе, выпил, съел что-то, пристально глядя в окно, как я это делал раньше, в самом начале, точно она в своем пальто с капюшоном вот-вот должна была появиться и перейти улицу, лавируя между машинами и зонтами. Потом, выйдя из кафе, я направился в сад, хотел уснуть, забыться в дневном шуме. Когда я проснулся, вверху, над моей головой, были ветви. Листва напомнила мне Элиану, ее рассказ про орехи, про белку, и на какое-то мгновение я действительно поверил, что она рядом. Моя рука искала ее на скамейке. Но тотчас, почти в ту же минуту, я увидел себя на ферме — будто я уже вернулся, будто никогда и не уезжал. Я почувствовал себя несчастным.

— Вот я слушаю вас, мой друг, и не перестаю удивляться. Вы, кажется, не отдаете себе отчета в том, как вам повезло. Работа, регулярный заработок, социальное страхование — у вас было все, что необходимо для жизни, даже жилье. Вы не думаете, что многие на вашем месте были бы полностью удовлетворены этим?

Позднее, ночью, машин стало меньше, витрины погасли. Я оказался у здания банка. Окна его были забраны металлическими прутьями, внутри невидимые лампы освещали кресла, афиши на стенах, барьер с решеткой. Он походил на часовню. Я долго все разглядывал, точно это был аквариум с рыбами, удивляясь, зачем там оставлен свет, как будто круглые сутки идет служба. На другой стороне улицы был большой многоэтажный магазин с множеством витрин. Я прочел название: «Весна». Во всех окнах виднелись в полутьме женщины — женщины сидели, женщины стояли, держа сумку, зонтик, женщины протягивали руку к шкафу, к какому-нибудь кухонному прибору. Женщины были в фартуках, в платьях, в пальто или почти вовсе раздетые. А дальше, неподалеку от кучи строительного мусора, сваленного на тротуаре, в одной витрине располагалось на пляже, за столом, накрытым белоснежной скатертью, целое семейство — отец, мать, двое ребят. Они, казалось, о чем-то беседовали в тени зонта, со стаканами в руках, чему-то смеялись.

— Получить такие блага и тем не менее хотеть уехать. Я вас просто не понимаю.

Глядя на них, я почувствовал, что сыт всем этим по горло, что мне хочется выхватить какую-нибудь железяку из кучи строительного мусора и швырнуть ее в окно, в это стекло, в эти платья, в это семейство, в этот песок и картон. Швырнуть изо всех сил, чтобы все разлетелось вдребезги. Швырнуть просто так, от злости. По-мальчишески. Я поднял кусок железа, размахнулся, но, подойдя к витрине, ко всем этим женщинам, которые старались держать в порядке дома, шкафы, не смог бросить, не захотел. И кинулся бежать, как будто кто-то указывал на меня пальцем. Я бежал по улице, на которой был банк. Быстро, никуда не сворачивая. В конце улицы я увидел дом, такой же большой, как вокзал, только у него была круглая, точно яблоко, крыша, широкие лестницы, множество статуй, колонн, балконов, вырезанных из камня. И перед ним — площадь, почти квадратная.

— Вы имеете в виду Оперу?

Я ощутил на кончиках пальцев следы земли, оставленные куском железа, и тут, как будто специально, чтобы осветить эту Оперу, на небе справа забрезжил розовый свет, заря. Заря, которая тихонько приближалась в своем светлом уборе, словно невеста. И тогда, мосье, мне как-то само собой вспомнилась ферма, горы, все то, что ежедневно открывалось взору с моего порога за деревьями, за ближней долиной. Вспомнилось все, что приходило ко мне там поутру, с первым вдохом после пробуждения — блеяние козы, пофыркивание лошади, — и тут я окончательно понял, что Элианы нет, что она умерла, никогда не вернется. И как только появились на улице первые машины, я спустился по лестнице.

И вот чего еще я никак не могу понять: откуда у вас это странное стремление видеть вещи не такими, как они есть.

Мне хотелось одного — затеряться, спрятаться, как она. Только и всего. В последний раз забыть о городе, о машинах. Вот я и путешествовал целый день по тоннелям, не думая, куда еду, пересаживаясь с поезда на поезд, из вагона в вагон, кружа под городом, точно крот, и не переставая раздумывать, зачем здесь, внизу, столько народу. Словно я сам был уже по другую сторону вещей, словно смотрел со стороны на эти коридоры, длинные, как улицы, на лестницы, переплетавшиеся, как ветви. Иногда передо мной мелькали подобия перекрестков с магазинами, огнями, статуями. Иногда эскалаторы — ковры-самолеты, на которых каждый мог унестись, уехать без малейшего усилия, точно во сне. И все это время я старался припомнить, что было с нами наверху, в той, совместной жизни. Гамбетта, Бастилия, Репюблик, Пер-Лашез, Лила. Каждое название о чем-нибудь мне напоминало: Барбес, Шапель, Фурш, Баньоле, Италия — красный крестик в ее записной книжечке. Биржа. Рим.