Януш Леон Вишневский - Триптих. Одиночество в Сети

Однако, возникнув, мысль эта мгновенно исчезала, оставив чувство вины. Ведь одиночество — наихудшая разновидность страдания! Разве не потому Господь Бог сотворил мир, что чувствовал себя одиноким? Ладно, пускай он храпит, оставляет грязные носки посреди комнаты, курит в спальне. Но только пусть будет.

Все «ее мужчины» не умели — или не хотели — разговаривать с ней. Да, они жили вместе, ели вместе, у них был суперсекс, потому что Алиция без колебаний делала все, что они желали и о чем прочла в современных газетах для девушек, которые жаждут многократного оргазма с Настоящим Мужчиной, но это вовсе не означало, что они жаждут с нею состариться. А она хотела разговаривать главным образом об этом и ждала от них решительных заявлений. Тех, кого до сих пор встречала на своем пути Алиция, не слишком интересовали разговоры о браке, совместной покупке квартиры побольше и цвете обоев в детской, если «это будет девочка». Потому и удирали от нее обыкновенно до истечения двух месяцев.

Но так поступали только те, кто мог поселиться у нее. Потому что было много и таких, которые не могли этого сделать. Эти, хоть они чаще тех, других, говорили ей разные романтические вещи, были куда хуже. У них имелись жены, очень часто дети, которым «нельзя нанести такую травму», а также биографии, изобилующие внутренними кризисами. Таких принудить к разговорам на тему обоев в детской комнате было в принципе невозможно, и к тому же Алиции очень трудно было определить разницу между мужчинами, собирающимися оставить жену, и теми, кто это уже сделал. А когда разница эта становилась ей очевидна, как правило, было уже поздно уклониться и не получить очередной удар.

Каждое расставание с очередным «мужчиной ее жизни» для Алиции было как столкновение с грузовиком. А когда она приходила в себя до такой степени, что была способна думать о будущем, то сразу начинала осматриваться вокруг на тот же самый предмет. Алиция опять худела, и у нее опять вызывающе выпирали груди. По этому поводу она очень завидовала Алиции. Когда худела она, больше всего у нее уменьшались груди. А иногда у нее возникало впечатление, что только они и становятся меньше.

Сейчас груди Алиции, едва прикрытые обтягивающей, изрядно декольтированной блузкой, очень подходящей к июльской жаре, вновь возвещали миру, что она опять в поиске. Наверное, потому она так быстро и согласилась на Париж. То было просто крайне удачное стечение обстоятельств. Если бы у Алиции кто-то был, она ни за что никуда не поехала бы. Но, к счастью, в том числе и для себя, она пребывала в одиночестве. Потому и решила съездить. И вдобавок уговорила еще и Асю.

Ася…

Выпускница математического факультета, восхищающаяся матанализом так же, как поэзией Воячека. Брюнетка с длинными волосами и необыкновенно стройными ногами, которые в последнее время она с небывалой отвагой демонстрирует миру, надевая все более короткие юбки.

Дисциплинированная жена мужчины с бесчисленными комплексами и образом мыслей капрала в штрафном батальоне. Мужчины, который чаще и с большим чувством прикасался к кузову и покрышкам трехлетнего малолитражного «фиата», чем к телу своей жены. Когда Ася выходила замуж, то была уверена, что любит этого мужчину. Впрочем, она тогда была еще такая молоденькая. Ей не исполнилось и восемнадцати, когда он появился в их городке и в ее жизни. Спокойный, чисто одетый, он не ругался и не пил. То, что он не пил, больше всего покорило ее. Когда Ася была еще совсем девочкой, она не стыдилась ни худых и кривоватых ног, ни жалких платьиц, которые мама все время перешивала и перекрашивала и над которыми смеялись ее одноклассницы. Она стыдилась только пьяного отца, который часто валялся на скамейке около их дома. Отец пил всегда, мама всегда плакала, она всегда стыдилась. Жених освободил ее от этого стыда. Он не пил и увез ее в Варшаву. Как же она могла не любить его?

Тихая, немножко испуганная, замкнувшаяся в себе искательница волнений и душевных порывов. Каждый день без «переживаний» огорчал ее. Когда в трудной жизни, заполненной работой и заботами о рано родившейся любимой дочке Доминике, удавалось «вырвать минутку для себя», она ходила в музеи, на выставки, в филармонию, а еще слушала лекции о космологии, генетике и психологии. Возвращалась она после этих минут «для себя» возбужденная пережитым, но также испуганная и с чувством вины перед мужем, который, оказывая великую милость и только раз в месяц, соглашался взять на себя «максимум на два часа» заботы о дочке и никак не мог понять, чего «выпендривается» его «ненормальная» жена.