Юрий Буйда - Жунгли

Ее считали знахаркой и лекаркой, хотя самым действенным средством она считала одно-единственное лекарство – Евангелие внутрь. Это было чрезвычайно действенное средство. Ну, например, стих 50-й из главы 14-й от Марка («Тогда, оставивши Его, все бежали»), переписанный на бумажку, растолченный в ступке и выпитый со святой водой и перцем, помогал при ломоте в суставах. А вот стих 42-й из главы 22-й от Луки с солью и мятой («Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!») выводил горьких пьяниц из самого тяжелого запоя.

Ей бы жить в лесной пещере или в разбойничьем шатре, среди сушеных аспидов и белых человеческих черепов, но Свинина Ивановна обитала в самом обыкновенном кривом домишке, украшенном пластмассовыми тюльпанами, и обедала на клеенке.

Да и слава, и сила ее были в прошлом. В коробке из-под миксера дотлевали заговоры и присушки, которые когда-то она собственноручно отпечатала на пишущей машинке, потому что писать их всякий раз от руки сил не хватало — такой был спрос на колдовство. Но тогда тридцать пять километров от Чудова до Москвы казались огромным расстоянием, а сегодня Москва — вот она, на пороге, надвигается многоэтажными башнями, горит и клокочет в ночи, гудит машинами, источает соблазны…

Свинина Ивановна вышла из больницы, пересекла площадь и остановилась у дверей ресторана «Собака Павлова».

День был пасмурный, холодный.

Из аптечной витрины напротив таращились своими монгольскими глазами два голых карлика, заключенные в огромные пузатые бутыли с желтым спиртом. Лет двести назад их привез сюда предок нынешнего хозяина аптеки. За эти годы карлики стали такой же чудовской достопримечательностью, как Французский мост, построенный в 1814 году французскими военнопленными, и Немецкий дом — больница, возведенная в 1947 году немецкими военнопленными. Карлика мужского пола чудовцы прозвали Экспонатом, а его подругу — Евой. Их вторичные половые признаки были так ничтожны, что даже богомольные старушки, которые по воскресеньям черными стайками шествовали мимо аптеки на церковную службу, осеняли их крестным знамением и сочувственно вздыхали.

Карлики висели в бутылях вполоборота к зрителям, и казалось, что Экспонат и Ева смотрят друг на друга, поэтому чудовские женщины называли их разлученными супругами. Дважды в год горбатая почтальонка Баба Жа приносила на тротуар к аптеке три бумажных гвоздики: 23 февраля для Экспоната, а 8 марта — для Евы. А молодожены в день свадьбы выпивали у аптечной витрины по бокалу шампанского «за вечную любовь».

Ресторан «Собака Павлова» был открыт днем и ночью. Так уж здесь было издавна принято. Двери в Чудове никогда не запирались. А если человек строил дом, он после освящения жилища отдавал ключ в церковь на вечное хранение. Множество новеньких блестящих и еще больше почерневших от времени ключей висели на гвоздях, сплошь утыкавших стену от пола до потолка. «Дьяволу наши замки нипочем, – говорил священник отец Дмитрий Охотников, – но Господу нипочем дьявол».

Любой мог зайти в «Собаку Павлова» и выпить из огромного медного чайника, стоявшего на низком столе возле массивной стойки. Поэтому хозяйка заведения Малина частенько вытаскивала из «Собаки» упившегося за ночь какого-нибудь пьяницу, чтобы пожарная команда, поливавшая по утрам площадь и Жидовскую улицу, разбудила алкаша ледяной водой из брандспойта. «Черт бы побрал эти обычаи, – ворчала Малина. – Уж лучше один раз запереть вход, чтобы потом всю жизнь не искать выход».

Впрочем, заветный чайник давно пустовал, да и ресторан был выставлен на продажу.

В глубине зала над стойкой горела лампочка-сорокапятка, и при ее слабом свете Свинина Ивановна разглядела старика Черви. Он сидел за столом у облупленной колонны, перед ним стояли два стакана и бутылка: старик не любил пить в одиночестве.

Николай Черви был потомком итальянца, военнопленного наполеоновского солдата, женившегося на русской девушке, которую покорил игрой на скрипке. Эта скрипка в семье Черви передавалась по наследству. Без Николая Черви не обходились ни свадьбы, ни поминки. В порыжелых яловых сапогах, со скрипкой под мышкой, всклокоченный, старик сядет за столик, не торопясь выпьет ломовой, закурит, обведет задумчивым взглядом зал, вздохнет и с кряхтеньем нагнется к футляру. Щелкнет замками, достанет скрипку, дунет на смычок и проведет по струнам, отложит, погасит сигарету о каблук, расправит плечи, тряхнет кудлатой башкой и проговорит, зловеще прищурившись: «Ну что, зарежем?» И зарежет, зарежет что-нибудь надрывно-цыганское, томительно-русское, разбойно-отчаянное, сладкое и терпкое до боли и слез, а потом снова тряхнет седой головой и крикнет: «А теперь — зашьем!», – и зашьет, ох и зашьет же, и червивая его скрипка будет петь и стонать, плакать и смеяться, и табачный дым будет стоять столбом, а плачущая Малина снова нальет всем из чайника, а потом, может, еще и спляшет, покачивая своей необъятной жопендрией, и какой-нибудь растроганный пьяненький старик повиснет у нее на шее, плача и целуя ее в плечико, а потом снова все выпьют, и старик Черви снова сперва ох да зарежет, а потом зашьет, ах да зашьет, чтобы — да провались оно все, чтобы — живи не умирай, чтобы — люби и помни!..