Юрий Буйда - Жунгли

Эсмеральда включила телевизор и плюхнулась на диван.

– Как у себя дома. – Старуха погасила окурок в пепельнице, вделанной в ручку кресла. – Принеси шляпку и перчатки.

Эсмеральда отложила пульт и вышла в соседнюю комнату.

– Сиреневую! – крикнула старуха.

Вернулся Иван Ильич с половинкой лимона в бумажке.

– Опять за свое, – сказал он, увидев Эсмеральду с перчатками и шляпкой в руках. – Так ты будешь чай или нет?

– С лимоном, – ответила старуха, не глядя на него. – И там еще у меня коньяк остался.

Голенищев скрылся в кухне.

Старуха надела шляпку, перчатки до локтей и подъехала к зеркалу.

– Никогда это не надевала, – сказала она. – Пять шляпок и две пары перчаток. А куда я могла это надеть? Перчатки! Я всю жизнь только и делала, что пахала. Ты знаешь, курица, что такое дети-отказники?

Эсмеральда покачала головой: нет.

– Это младенцы, от которых в роддоме отказываются матери. – Старуха щелкнула пальцами. – Шлюхи! Рожать рожают, а дети им не нужны. Я всю жизнь занималась этими младенцами. Всю жизнь. Ты думаешь, я бессердечная сука? – Помолчала, буравя взглядом Эсмеральду. – Они же плачут. Им хочется к мамочке. Они же не знают, что мамочка их бросила к чертям собачьим. Они хотят на ручки. Но жалеть их нельзя. Когда я впервые туда попала, мне хотелось их всех приласкать. Всех. А начальница мне сказала: даже не думай об этом, Катя! Даже не думай. Если ты хоть раз пожалеешь этого, то через минуту заплачет тот. Потом тот и вон тот. Они сразу почувствуют твою слабость, и им всем захочется ласки. Тебе просто некогда будет работать. Ты не сможешь заменить им матерей. Поэтому твой святой долг – не обращать никакого внимания на их хныканье, иначе... – Старуха перевела дух. – Иначе либо они сведут тебя с ума, либо ты начнешь их бить. – Она снова щелкнула пальцами. – Спички!

Эсмеральда чиркнула спичкой, поднесла огонек к сигарете. Старуха потянулась к огню и чуть не упала – цыганка успела подставить колено.

– Я стала бессердечной сукой, – упавшим вдруг голосом проговорила старуха. – И мне никогда не хватало времени ни на мужа-придурка, ни на сына-засранца...

Эсмеральда фыркнула.

– Знаешь, во что он любил играть в детстве? – Старуха поманила желтым пальцем Эсмеральду и понизила голос: – В покойника. Он выкапывал во дворе могилу... неглубокую такую яму... и ложился в нее, а соседские мальчишки забрасывали его землей... Девочки украшали могилу цветами... Боже мой, видела б ты его лицо! Он лежал со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами, полузасыпанный землей, обложенный цветами, – и у-лы-бал-ся. Никогда этого не забуду! И ссался в постель до двенадцати лет... – Она махнула рукой. – Принеси-ка вон ту шкатулку!

Эсмеральда сняла с комода маленькую шкатулку. Старуха поставила ее на колени и отперла крошечным ключиком. Достала из шкатулки стеклянный шарик, внутри которого безостановочно вращалось колечко.

– До сих пор не понимаю, на чем оно там держится, – пробормотала старуха. – Мать говорила, что на ведьмином волосе... Есть он там или нету – не знаю...

– Как это нету? А на чем тогда оно держится? Как же это оно, а?

– Души тоже нету, не видать, а держит нас, держит...

– Как это она нас держит? Кольцо – это кольцо, а мы не кольцо...

– И мы висим, еще как висим, еще как... – Старуха прикрыла глаза. – Над бездной лютой висим, над ужасной, и, если б не душа, полетели бы мы все, человеки, в пасть...

– Пасть... – Эсмеральда поежилась. – А оно золотое? Колечко какое – золотое, что ли?

– Не знаю. – Старуха сжала шарик в кулаке. – Ничего я больше не знаю. Только это у меня и осталось. Ни мужа, ни детей, ни любви. Только это. Смотрю на него и ничего не понимаю... Но мне хорошо... Все плохо, очень плохо, а когда смотрю на это дурацкое колечко, – мне хорошо... И так хорошо плачется...

– Оно целебное, что ли? – спросила Эсмеральда.

– Хренебное! – сердито сказала старуха. – Достань-ка... вон там... бутылка там у меня...

– Пятьдесят, – повторила Большая Рита.

– Хрендесят, – повторил Голенищев, снова наливая себе водки. – Сначала трусики, а там будет видно.

Большая Рита стояла у кухонной плиты без платья и лифчика – на ней оставались только трусики. Подружки сказали, что Голенищев даст пятьдесят за лифчик и пятьдесят за трусики, еще пятьдесят – за все остальное, а он сказал, что за лифчик двадцать пять и за трусики двадцать пять, и Рита соображала, стоит ли продолжать эту игру.

– Иди сюда, – сказал он. – Ближе, кошка.