Юрий Буйда - Жунгли

И вот Бебе отдал ботинки счастья сыну-карлику, который тотчас бросился на улицу, где его поджидали псы. Сорваться и побежать было для него делом обыкновенным и беспричинным, потому что нельзя же считать причиной какую-нибудь пролетевшую муху, солнечный зайчик или собачье тявканье. Но стоило чему-нибудь такому бессмысленному случиться, как карлик вдруг подхватывался и, дико гикнув, срывался с места и бросался вперед, и вот он, едва надев ботинки, бросился вперед с вытаращенными глазами и, подвывая, помчался не разбирая дороги по Жидовской улице к Французскому мосту, скатился кубарем на берег и побежал, побежал, уже не обращая внимания ни на псов, ни на детей, которые сначала с удовольствием присоединились к нему, а потом не выдержали сумасшедшей этой гонки и отстали, а он все бежал — с хрустом через кусты, под блеянье перепуганных коз по узкому лугу, мимо домов, спускавшихся к воде, мимо полузатонувшего парохода “Хайдарабад”, поставленного давным-давно на вечный прикол у полусгнившей пристани, и вдруг свернул и полетел по Жидовской к площади, чтобы обогнуть ее по периметру, потом еще раз, еще и еще, вызывая смутное раздражение у собравшихся на площади людей, а потом вызывая какое-то странное волнение, гомон и нервный смех, — воющий, перебиваемый выкриками и подначками: “Наддай! Наддай!”, сопровождаемый хлопаньем в ладоши, свистом, истерическим лаем сумасшедшей трехногой сучки, лишь подстегивавшим его, и он наддавал и наддавал, и уже не слышно было смеха, а только клекочущие крики да слитный вой, и уже люди боялись, что он не выдержит и остановится или упадет, рухнет без сил, но он не падал, а все бежал с разверстым пересохшим ртом, полуослепший, не чувствующий ног под собою, мчащийся — куда? куда же он мчался? к какой такой цели, к какому такому идеалу, которого никто, конечно же, не мог разглядеть в глазах безумца, не дававшего ответа, потому что он просто не мог дать ответа, — и наконец люди стали в ужасе разбегаться кто куда, ибо страшно им становилось уже при одной мысли о финале, о конце этого умопомрачительного бега, и когда на площади не осталось никого, кроме трехногой сумасшедшей сучки, карлик Карл вдруг исчез, и никто никогда не мог определенно сказать, куда он исчез и как это, черт возьми, возможно, чтобы взрослый мужчина, пусть и карлик, вдруг раз — и исчез с площади, словно растворился в опустившейся на город ночной тьме...

Его обнаружили в тупичке за церковью, где он лежал без чувств, весь мокрый, с окровавленными ногами и полуубитым сердцем, и только тупо смотрел перед собой, не откликаясь на человеческую речь и улыбаясь. Его бережно отнесли домой и сдали родителям. Он не чуял под собой ни ног, ни ботинок, выглядевших так, словно они стали главным трофеем третьей мировой войны.

— Посмотри, во что он их превратил, — сказала его мать Мария. — Вот тебе и счастье...

— Счастье... — Бебе пыхнул сигарой, скрученной из палой листвы. — А что счастье? От счастья толстеют.

Иногда к воротам подъезжали огромные грузовики с решетчатыми кузовами, иногда – автобусы с занавешенными окнами, иногда же скот пригоняли, что называется, своим ходом – стадами, – и всех их, людей и животных, сторож Филя встречал неизменной улыбкой. У него была плохая память на лица, и он не мог бы сказать, что узнает водителей скотовозов или автобусов, протягивавших ему в окошко пропуск с красной полосой, чтобы он доложил куда надо и ворота базы открылись, пропуская транспорт внутрь. С Филей они обменивались молчаливыми приветствиями – взмах руки, кивок, усталая улыбка, да вряд ли кто и знал, как зовут этого здоровенного лобастого парня с сияющими бледно-серыми глазами, в аккуратной синей униформе и фуражке с кокардой, на которой был выбит номер 8991-Л. Точно такой же номер красовался на воротах и арке над ними, и никому в голову не приходило гадать, что означает этот набор цифр и замыкающая буква. Только жители городка, с их неистребимой склонностью к безапелляционным суждениям, называли базу скотобойней, а то даже и живодерней…

Эти несколько бетонных и кирпичных корпусов с двухскатными крышами, над которыми торчала дымившая днем и ночью невысокая труба, – база номер 8991-Л, обнесенная четырехметровым забором с двумя воротами, – располагались в километре от окраины городка и пользовались почему-то дурной славой. Утверждали – конечно, без каких бы то ни было оснований, будто на базе убивали и обдирали не только скот, но и людей. Может быть, эти слухи возникали лишь потому, что мало кто мог разглядеть животных, доставлявшихся в зарешеченных фургонах (то ли там коровы, то ли свиньи, а то ли и вовсе какие-нибудь верблюды или пингвины), и тем более тех, кто прибывал в автобусах с занавешенными окнами. Вероятно, дело было только в том, что все, кого привозили на базу, никогда не подавал голоса. Молчание царствовало в прибывающем транспорте и за высокой оградой, и что происходило внутри – никто не знал. Оставалось лишь гадать о дыме, круглосуточно клубившемся над трубой, да о фургонах и автобусах, покидавших базу через задние ворота. Персонал базы привозили издалека, а может быть, рабочие и служащие и жили на базе до окончания срока контракта. Но если кто и увольнялся, этих людей никому не довелось встретить в вокзальном буфете, где можно скоротать время до прибытия очередного поезда за стаканом вина.