Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина

«Слишком много опыта и привычки, — думал Стемнин, поглядывая на инструктора. — Так даже небо становится приземленным. Не земля поднимается, а… Да и земля от привычки — не земля, не планета, а так… место пребывания. Автобусная остановка, забор детского сада, духота в вагоне метро. А что делать, если к полетам привыкаешь?» Они летели над облаками, звук двигателя изменился, вернее, перестал привлекать к себе внимание.

— Ну, с Богом, — вдруг произнес Николай, не глядя на Стемнина, и тряхнул головой.

Бывший преподаватель немного удивился — таких оборотов от инструктора никто не слыхивал. Но спрашивать ни о чем не стал. Надел маску. Через минуту он прыгнул первым. Жалко, облака лежали внизу не сплошь, а островками, и Стемнин опасался, что пролетит мимо. Под ложечкой теснило холодным оловом — страх, восторг или их алхимический сплав. Надвигались пухлые туманы, сквозь которые проглядывали коричневатые перелески. Как раз в тот момент, когда Стемнин, пропорол влажно-морозное облако, его обогнала ныряющая фигура. Стемнин сложил руки и ноги, стараясь поскорей прорезать высоту и догнать Колю. Он ловил глазами вспышку парашюта, но не поймал. Начиналась та часть полета, когда скорость и время приближения к земле оценивает только рассудок. Тряхнуло за плечи, как тряпичную куклу. Где же Николай?

Стемнин увидел его за несколько секунд до приземления. Неподвижное пятно на снегу метрах в семидесяти. Рядом колыхался, бился о снег куцый лоскут шелка. Срывая на бегу лямки, Стемнин бежал по полю, проваливаясь по колено в снег. Николай лежал на боку, судорожно сжимая пальцами стропу. Очевидно, основной парашют не раскрылся, он падал на запаске.

— Николай! Коля! Ну чего ты, скажи что-нибудь! Слышишь?

Стемнин хотел было встряхнуть тело, но сообразил, что могут быть переломы и встряска дела не улучшит. Он осторожно отнял маску от обветренного лица. Николай дышал прерывисто, с трудом.

Снег, вихры мертвого сухостоя, перелесок в полукилометре. Ни домов, ни дороги поблизости. Как звонить на аэродром? Как связаться с самолетом? Стемнин был знаком и с летчиком, и с техниками, и с другими инструкторами, и с девчонками, укладывавшими парашюты, но не знал ни одного телефонного номера. Сняв перчатку, он потыкал пальцами по кнопкам. Паша? Гоша? Мама? Нет, будет долго и с лишними объяснениями. Чумелин, вот кто нужен. К счастью, мерцающая лесенка на экране показывала: слабенький сигнал есть. Набирая номер, Стемнин молил телефон: лови же, лови!

— Слушаю, Илья Константинович.

— Тимур Вадимович! Можете говорить? У нас ЧП.

Он коротко прокричал, что произошло, Чумелин так же коротко ответил:

— Не выключай телефон. Через пару минут запеленгуем, определим твои координаты. Найдем контакты в Крятово, они прибудут побыстрей. Если человек транспортабелен, дождетесь спасателей на аэродроме. Разговаривай с ним все время. От твоих слов зависит много… Да сам не замерзни. Все, отбой.

Далекий шум трассы, тело постанывающего инструктора, накрытое для тепла шелком. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Полтора? Стемнин подпрыгивал вокруг лежащего как шаман, не замечая каменеющих пальцев, раскаленной морозом дужки очков, и непрерывно говорил. Он рассказал Николаю, который, вероятней всего, его не слышал, про Оксану, про увольнение из института, про письма и Валентина, про струнный квартет, про Варю и Вику. Стемнин пропускал подробности событий, имена, нарушал последовательность. Но все, что он говорил, — были мысли, которые он никому ни разу не передавал, обвинения, оправдания, словом, беспощадный суд над самим собой, пристрастный и все же справедливый. Он кричал, шептал, спешил.

— Это ведь мне нужно было разбиться, не тебе. Но знаешь, ты только, пожалуйста, живи, выздоравливай, я больше прыгать не буду. Вообще больше никого никогда не подведу. Тебе сейчас плохо, а я вообще мертвый, как вот эта трава, даже еще мертвей, потому что чувствую себя мертвым. Коля, ты дыши, ты оживешь — и я оживу. Мы оба выберемся, ты меня всему научил, не только тогда, но и сейчас. А она, бог с ней. Она не виновата. Не надо было доказывать, что я умею управлять чужими чувствами. Это мне наказание, по заслугам.

Губы плохо его слушались, но он верил, что, пока говорит, жизнь Николая не прервется. Глупая мысль, но она давала жизнь и ему. И вдруг, на середине фразы, не узнавая собственного сиплого крика, он заголосил трем темным фигуркам, показавшимся на краю поля: «Сюда! Э-ге-гей! Мы здесь!»