Максим Шраер - В ожидании Америки

В течение нашего лета в Ладисполи Ниточкин предлагал три экскурсии. Поездку во Флоренцию, Сан-Марино и Венецию мы предпочли экскурсии в Пизу, Лукку и Чинкве Терру. Третья экскурсия включала путешествие на Амальфитанский берег, и мы с мамой взяли эту экскурсию позднее, в августе. Я сильно сомневаюсь, что у Ниточкина была лицензия на ведение экскурсий или какая-нибудь страховка. Но сейчас во мне говорит мое американизированное «я». Тогда мы не принимали этого в расчет — Ниточкин брался доставить нас во Флоренцию и Венецию! Какая разница, были ли у него необходимые разрешения и бумаги или нет? Стоимость экскурсий была в несколько раз меньше той суммы, которую рядовой иностранный турист отдавал за автобусные туры по Италии. Турбюро Ниточкина не выпускало глянцевых брошюр и никак себя не рекламировало. Новости распространялись по сарафанному радио, и группы отправлялись сразу, как только наш жуликоватый туроператор набирал полный автобус сдавших деньги туристов. Гидов вербовали из категории образованных беженцев; экскурсии велись на русском. Ниточкин время от времени брал в руки микрофон и рассказывал о себе, о политике или о жизни в Америке. Он называл это «формовкой эмигранта».

Кроме моих родителей, тети, бабушки и кузиночки в автобусе, мчавшем нас во Флоренцию, было еще около сорока человек. С нами ехал сам Ниточкин и два вспомогательных гида — Петр Перчиков, бывший комедийный актер, и небезызвестный Анатолий Штейнфельд. В обязанности Перчикова входило развлекать публику в те минуты, когда Ниточкин и Штейнфельд умолкали, истощив запас комментариев. Перчиков рассказывал анекдоты о чукчах, евреях и грузинах и сплетни московской богемы, в основном не первой свежести. Единственным итальянцем в автобусе был Андреа, наш водитель. Римский котяра, Андреа считал себя представителем итальянских властей, презирал беженцев и любых иностранцев, и даже к своему работодателю, Ниточкину, относился с оттенком снисхождения. «Ни разу еще не встречал симпатичного еврея», — поделился со мной Андреа на первой же заправке.

Мы прибыли во Флоренцию после полудня и до пяти-шести вечера были предоставлены самим себе. После того как я утратил чувство времени на Понте Веккьо, позволяя взгляду мечтательно плыть по аспидным волнам Арно, после того как повитал над Пьяцца делла Синьория и постоял напротив и внутри соборов Санта Мария Новелла и Санта Мария дель Кармине, я ощущал пульсирующую радость, что вот наконец-то увидел все эти чудеса. Представьте себе, насколько обездоленным чувствует себя двадцатилетний юноша из Советского Союза, впервые попав во Флоренцию и таращась на всю эту красоту. Я смогу это описать, наверное, только после того, как оставлю этот мир и научусь выражать свои мысли не словами, а надмирными образами. И радость — радость того, что можно видеть и воспринимать все это флорентийское волшебство, — может сбить еврея с пути, особенно, если он не знает, кто он и откуда.

В закатный час мы снова были в автобусе, оставляя позади волнистый тосканский ландшафт, пересекая Эмилию-Романью на пути к не знающей сна Болонье. Как по заказу, в нашем автобусе оказалась не только рижанка Ирена со всем своим кланом, но и Ланочка Бернштейн. Моя бывшая московская подружка ехала на экскурсию вместе с новым ухажером, который столь сильно преуспел в математике, а также с отцом и бабушкой, все больше и больше похожими друг на друга, и с младшим братом, быстро превращавшимся в итальянского уличного подростка. Мы с Иреной сидели рядом в автобусе, и я отправлял руки в исследовательские экспедиции по не столь отдаленным волшебным чертогам. Это все очень напоминало наши купания и прогулки по тирренскому берегу под укоряющими взглядами родителей и старшего брата Ирены.

Моя рука скользила по ее талии и округлости бедра. «Хорошего понемногу», — шептала Ирена и отодвигалась к окну, не дожидаясь, пока ее мать повернется, чтобы сурово глянуть на нас. Мы с Иреной старались не думать о тупиковости нашего флирта. Я, по крайней мере, об этом не думал, а, наоборот, в начале поездки еще лелеял надежды, что мы хоть ненадолго сможем оторваться от ее семьи.

Мчась по суперхайвею по направлению к Болонье, переплетая свои пальцы с Ирениными, а потом расплетая их, я думал так: «Они все здесь. Моя бывшая московская подружка и моя ладисполийская почти что подружка. Мое беспокойное советское прошлое, мое итальянское транзитное настоящее и брезжущие на горизонте обещания американского постоянства».