Максим Шраер - В ожидании Америки

— И что в этом необычного? — спросил я Соловейчика. — Ведь действительно, на юге России воевали итальянские и румынские войска. Воевали они не прекрасно, но все же…

— Да понятно, что воевали. Знаете, здесь есть один человек. Он едет к своей дочери в Детройт. Я его знаю еще по Львову. Во время войны он был политработником. Так вот он туманно намекнул, что среди итальянских военнопленных велась большая пропагандистская работа. Пытались их склонить на нашу сторону — что-то в этом роде.

— Я не могу представить себе, что этот тип был просто военнопленным и все, — добавил Соловейчик. — В нем есть что-то отталкивающее. Вы знаете, у меня двенадцатилетняя дочь.

Так или иначе, но мы свыклись с Умберто Умберто, с его вращением на орбите нашей жизни в Ладисполи, свыклись так, как свыкаются с черным песком, со знойным ладисполийским полуднем, с воплями марокканских торговцев на пляже. Моя тетя даже пыталась подружиться с Умберто Умберто, правда, безрезультатно. Сорокалетние москвички его явно не интересовали.

Изредка в повторяющихся шпионских снах я вижу Умберто Умберто, говорящего сквозь зубы по рации с кавторангом Макнабом, или полковником Ивановым, или майором Бен Ами о следующей «высадке кроликов». Умберто Умберто стоит себе в самой стремнине ладисполийского променада, словно ананасный божок, курит свою сигарету и улыбается, как истинный Джеймс Бонд.

Всякой истории, включая этот мой беженский роман, нужны моменты банальной красоты.

Еще в Габлице, в пансионе для беженцев под Веной, мы познакомились с мадам Перельман, пухленькой пожилой вдовой из Москвы. Она держала путь в Калгари, где ее сын, эмигрировавший еще в 1970-е, жил с канадкой-женой и двумя их канадскими детьми, которых старушка Перельман ни разу еще не видела. Она была заядлой сплетницей, и это от нее мы впервые узнали о выходце из Ужгорода, у которого был роман с Шарлоттой, владелицей пансиона в Габлице, той самой Шарлоттой, которой мы дали прозвище Длинный Нос.

— Его фамилия Аптекман. Такой, знаете, ничтожный провинциал откуда-то из Закарпатья, — негодующе шипела мадам Перельман за столом, который первое время мы делили с ней в столовой пансиона. — Даже по-русски толком говорить не умеет. Типичный гешефтмахер с вульгарными усами.

В Габлице нам не привелось столкнуться с закарпатским жиголо. Он к тому времени уже уехал в Италию. И вот теперь мы наткнулись на мадам Перельман на центральной площади в Ладисполи. Она выглядела отдохнувшей и загоревшей; ее голову украшала соломенная шляпка с розовыми шелковыми цветами. После обмена любезностями и обязательных вопросов о здоровье и о том, кто где поселился, мадам Перельман сообщила нам с мамой сенсационную новость (отец остался дома дописывать рассказ о еврейском мальчике, приехавшем в Рим из Москвы со своей молодой матерью):

— Жиголо снова взялся за свое.

— За что свое? — спросила мама.

— Дорогуша, что еще этот тип умеет делать? — мадам Перельман схватилась за мамино запястье, будто пытаясь впустить соки сплетен в мамины вены. — Он нашел себе очередную жертву. Там была милейшая Шарлотта. А здесь — итальянка из чудной аптеки за фонтаном. Он тут быстро развернулся. И как только он их соблазняет? Не могу понять. О, если бы я знала язык! Клянусь, я бы открыла глаза бедной девочке на афериста, с которым она связалась!

Мадам Перельман произнесла слова «открыла глаза» с большой аффектацией.

Среди многочисленных аптек Ладисполи та farmacia, о которой упомянула мадам Перельман, была действительно самой фешенебельной. Мы все туда заходили, правда, по разным поводам. Отец спросил червей для рыбалки, и ему предложили купить пиявок. Мама приобрела там баснословно дорогой аспирин, а я молча указал на пачку презервативов под стеклом. Продавщица, работавшая в этой аптеке, выглядела, как супермодель на пенсии, и очень подходила этому стареющему курорту и его местным, итальянским обитателям. На работе она убирала свои крашеные золотистые волосы в пучок, а белый форменный халат жил своей бурной жизнью, отдельно от кружев и тела, им скрываемых.

Русскоговорящим очевидно, что фамилия Аптекман образована от слова «аптека». Далекий предок Аптекмана, видно, был фармацевтом или держал аптеку, в честь чего и получил такую фамилию. Имя диктует судьбу, и нашему Аптекману, видимо, на роду было написано крутить роман с итальянкой из аптеки.

Опираясь на словесный портрет, созданный мадам Перельман (черносливины глаз, крадущаяся поступь гангстера, наглая нижняя челюсть, непристойный рот), я воображал Аптекмана неким брутальным красавцем. Представьте мое удивление, когда впервые увидал его вблизи на пляже. Поясняю: сначала я узнал итальянку из аптеки, а потом сообразил, что мужчина в ее объятиях — не кто иной, как Аптекман. Только вот настоящий Аптекман, а не тот, воображаемый со слов мадам Перельман, оказался типичным еврейским интеллигентом советской провинциальной закваски. Простой русский работяга назвал бы его очкариком и был бы прав. Аптекман и был тем самым очкариком-неженкой, избегающим физической работы и пополняющим штрафные батальоны шахматистов на бульваре. Он был длинный и тощий; его неспортивное костлявое тело, казалось, отталкивало солнечные лучи. У него были редкие волнистые волосы. Круглые печальные глаза плавали за оградой очков в черной пластмассовой оправе. Издали он казался значительно старше своих лет, а было ему не больше тридцати.