Максим Шраер - В ожидании Америки

Бакинский цирюльник, как в заправской советской парикмахерской, опрыскал своего клиента чем-то напоминавшим по запаху освежитель воздуха, затем взял деньги и сунул в карман льняных брюк. После чего вставил новую сигарету в угол рта и пригласил меня в кресло. Девочка обернула меня простыней и связала концы где-то на затылке.

— Как будем постригаться? — спросил бакинский цирюльник тихо, словно певец, берегущий свой голос.

— Просто подровнять, — ответил я.

— Я видел твоего отца в Вене, — продолжал цирюльник замогильным голосом. — Приятный человек, образованный.

— Угу.

— А в Америке чем думаешь заниматься? — спросил Абрамов, уже орудуя ножницами.

— Пока еще не знаю.

— Не знаешь? — хмыкнул он.

— Учиться, — отвечал я, раздраженный его навязчивостью. — Пробиваться.

— Я вот что тебе скажу, — Абрамов перестал меня стричь, вытер пот со лба белым носовым платком, по размеру напоминающим флаг парламентера, и изрек: — Кто жил там хорошо, тот и здесь будет жить хорошо.

Что я мог противопоставить этой мудрости? Ровным счетом ничего. Оставшееся время мы с Абрамовым промолчали.

Как только я встал со стула, отказавшись от спрыскивания освежителем воздуха, старик в папахе вдруг вскочил со своего кресла, как ванька-встанька, и устремился ко мне. Он говорил по-русски свирепо, с сильным акцентом; слова стучали по зубам, как камни по дну горной речки.

— Ты когда-нибудь слыхал о джухуро, сынок? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

— Панатнэ. Что сейчас знают молодые? Джухуро — так мы зовем себя на нашем языке. Мы, горские евреи. Вы иногда называете нас «таты», это неправильно. Но сами мы зовем себя джухуро. Ты это понял?

— Да, я понял. Мне отец рассказывал о горских евреях.

Старик подтянул ремень и издал чмокающий звук.

— Ты хоть знаешь, что такое аул? — презрительно поинтересовался он.

— Конечно. Это все знают. Аул — тюркское слово, означает «горная деревня».

— Ладно, — продолжал старик. — Тогда знай, что мой род жил в своем ауле с пятого века. А до этого… Мы из потерянных колен Израилевых, вот так, и живем на Кавказе очень давно. Еще раньше, чем азербайджанцы и всякие там другие. В нашем роду все были воинами и виноделами, я последний из них.

Старик заглянул мне в глаза, властно тряхнул головой так, что задел меня своей папахой. Она была теплая, эта папаха, словно бы баран ткнул меня в висок.

— Что твои деды делали в войну? — спросил старый воин.

— Один командовал танковым подразделением, а затем отрядом торпедных катеров, дошел до Кёнигсберга. Другой…

— А я, — прервал старик, колотя себя в грудь сжатым кулаком, — я очищал Кавказ от собак-предателей. Не верь ничему, что теперь говорят. Эти собаки встречали немцев, как освободителей. Мы, джухуро, бились против этих псов.

Слюна брызгала изо рта старого воина. Схватив меня за руку, он удерживал ее так, что я не мог пошевелиться, — оттолкнуть этого кавказского патриарха было бы невероятной дерзостью. Видя, что я в его власти, мой горец триумфально перешел от семейной истории к семейным невзгодам. Его сын, бакинский цирюльник, стоящий в тени старой айвы и ожидающий следующего посетителя, курил, не без удовольствия поглядывая на отца. Внучка горца стояла рядом с отцом, держала чашу с пеной и полотенце и улыбалась как деревенская дурочка. Чему и кому она улыбалась?

— Мой сын уехал в город. В Баку, слышал, да? Оттуда возят нефть. Сын открыл цирюльню и жил себе прекрасно, но он захотел еще больше денег и вот потащил нас с собой.

Я уже не искал смысла в его словах и с трудом поддакивал старику.

— Вы, молодые, вы все стадо бездельников. Знаешь моего внука Александра?

— Видел его в аэропорту, мельком. В Вене, когда мы прилетели.

— Александр не мужчина, а тряпка. Вот два других моих внука — они в израильской армии. Это старшего сына, он уехал в Израиль в 70-х. Они воины, защитники, как полагается в нашем роду. А дочь у меня во Флориде со своим мужем и детьми. У них свое дело, и туда-то мы… Вах! Что теперь…

Старик зашелся кашлем, выпустив мою руку и футболку.

Я уже расплатился и двинулся в сторону ворот, как вдруг увидел Александра Абрамова, с которым успел обменяться несколькими фразами в венском аэропорту. Флейтист был в мятой белой футболке и серых в полоску штанах. Он подошел и протянул свою маленькую, будто детскую, руку.

— Давай прогуляемся, — предложил Александр, бережно взяв меня за кисть, и повел через двор на улицу. Дождевые облака цвета морской волны нависли над Ладисполи, когда мы подошли к железнодорожной станции. Мы зашли в тускло освещенное привокзальное заведение. Двое подвыпивших посетителей спорили о политике с длиннорукой неряшливой женщиной с пережженными пергидролем волосами, стоявшей за прилавком. Мы взяли по бутылке кока-колы и просидели там около часа, пока не закончился летний ливень, загнавший нас в этот грязный бар.