Максим Шраер - В ожидании Америки

— Что у вас тут происходит? — спросил я, силясь говорить безразличным голосом.

— Ты же знаешь отца, — сказала мама из угла комнаты, где стояла, скрестив руки. У меня сердце сжалось, когда я увидел ее красные, опухшие глаза. — В этом весь твой отец. Это же классика!

— Что происходит, папа? — спросил я, привыкший с детства играть роль миротворца, когда мои родители вздорили.

— Просто пишу письмо, — ответил отец, и быстрая усмешка скользнула по его лицу, как хвост ящерицы по камню, горячему от солнца.

— Хорошо, папа, я вижу, что ты пишешь. А теперь, серьезно, что у вас тут случилось?

— Мы даже не знаем, где окажемся в Америке, — сказала мама громко. — Да, боже мой, мы еще не нашли жилья в Ладисполи. Нам переезжать через несколько дней, а твой отец сидит здесь, как херувим, и сочиняет письмо какому-то неизвестному итальянцу на языке, которого он вообще не знает. Вот что у нас происходит.

Мама закурила и отвернулась к окну, откуда доносились все более громкие вопли и крики.

— Мамуля… — начал я, но замолчал, потому что голос дрожал. — Мамуля, мамочка моя, ты ведь знаешь, как папа тебя любит. И я тоже… очень… — я поцеловал ее, а затем повернулся и пошел к отцу.

— Пап, кому ты пишешь? — спросил я очень мягко, пробуя подыскать подходящий регистр.

— Я пишу поэту-редактору, которому мы звонили сегодня утром. Любовнику-покровителю Кармен.

— Как ты узнал адрес?

— Я купил номер его газеты. Я пошлю письмо прямо в редакцию. Хотя, пожалуй, лучше было бы пойти и представиться самому.

— Но ведь он не говорит по-английски… — возразил я, чувствуя прилив раздражения. — К тому же как бы ты проник в редакцию?

— Поэтому я и пишу по-итальянски, — объяснил отец. — Со словарем.

Он взял со стола и показал мне небольшой карманный итальянско-русский и русско-итальянский словарик в синей обложке, выпущенный Antonio Vallardi Editore. Такие словарики раздали всем беженцам по приезде в Рим.

— Вот видишь, — отозвалась мама, — письмо какому-то незнакомому поэту-редактору, который, скорее всего, и читать его не станет. Письмо, состоящее из вводных слов, приветствий и инфинитивов. «О, наконец, благодарю, печатать». Записки сумасшедшего, вот это что такое.

— Мама, ты же знаешь, как отец был занят, — сказал я, быстро входя в привычную роль посредника в ссорах моих родителей. — У него не было времени учить английский, с его-то двойной карьерой ученого и писателя.

— Он мог бы найти время, — ответила мама с горечью. — Мы были «в отказе» почти девять лет. Неужели у него не было времени хотя бы освоить азы? Он же знал, что мы едем в Америку!

— Это не было решено, — сказал отец, отрываясь от письма и карманного словарика. — Ты же знаешь.

— Я в Израиль не собиралась ехать, — закричала мама. — И, кроме того, каждый образованный человек говорит по-английски. Посмотри на некоторых из нашего окружения. На Штейнфельда, к примеру. У него не будет трудностей при вхождении в новую среду.

— Я уже тебе говорил, — сказал отец хрупким голосом. — Ты можешь ходить на свидания с этим помпезным Марком Аврелием и упражняться в английском сколько угодно. Я не встану у тебя на пути. Но я только хочу, чтобы все было по-честному. Меня с самого начала мучило, что мы не поедем в Израиль. И теперь, кстати, тоже.

Отец хлопнул словарем по исцарапанному столу.

— Ах, у меня нет сил даже говорить, — сказала мне мама, будто отца не было в комнате. — Тут дело не только в Израиле. Дело в том, что твой отец всю жизнь отказывается заниматься вещами, которые ему не нравятся — то английский учить, то в доме что-то починить…

— … то извозом заниматься ночами с моей близорукостью, когда нас с тобой уволили с работы и не на что было жить, — прервал отец. — Или ты уже все позабыла, моя дорогая? Или господин Штейнфельд совсем тебе голову задурил? Боже мой, ну почему еврейские женщины всегда берут на себя роль общественного адвоката всего мира — кроме своих мужей?

— А почему еврейские мужья вдруг становятся антисемитами, когда речь заходит об их женах? — ответила мама.

В номере по ту сторону двора к воплям и крикам добавился звон разбитых тарелок.

— Проститутка! — взревел взбешенный мужской бас из-за светло-коричневой шторы.

— Негодяй! — ответило женское сопрано.

— Браво! — с нижнего этажа сначала отозвался другой мужской голос, а потом хрипло захохотал: — Брависсимо!

Не обращая внимания, отец медленно выписал из словаря еще несколько строк, сложил лист втрое, сунул его в белый конверт с красными и зелеными пограничными столбиками вдоль краев и заклеил.