Иван Дроздов - Шальные миллионы

А корабельный голос все оглушал и оглушал… «Неужели и сейчас ревет?» — подумала Анюта. И ей стало смешно и жалко грузин, над которыми она сыграла такую злую шутку.

Пригрелась Анюта под дедушкиной лисьей шубой, подаренной ему еще отцом, уснула. И проспала до вечера. А когда проснулась, первой ее мыслью было: «Где Костя?..»

Спустилась вниз, — здесь ожидала ее учительница английского языка. Было уже поздно, и Анна ее отпустила. Дедушка возился в саду, Полины не было. Анюта приготовила себе чай, сидела у окна, наблюдала за дедом. С тех пор, как ему стали регулярно делать массаж, боли в спине отошли, и он по целым дням пропадал в саду и огороде.

Анюта тоже вышла во двор, осмотрела машину. Как она любила свой автомобиль! И, слава Богу, он был в полной исправности и, казалось, ждал новых приключений.

Костя вернулся в одиннадцатом часу. Довольный, счастливый, сказал Анне:

— Твоих обидчиков взяли. Всех троих. У одного сломана нога и сотрясение мозга, другой при падении ударился головой о забор, выбил глаз. Третий, почти мальчик, чуть не умер от твоей «музыки», все штаны перепачкал. Это — последние бойцы тариэловской банды.

Наблюдая за собой со стороны, фиксируя свою речь, интонации, настроение, Анюта замечала перемены, произошедшие с ее психикой после эпизода с кавказцами. Внешне оставалась тою же, — и даже, как она боялась, седых волос не появилось, и руки перестали дрожать на другой же день, но внутри что-то оборвалось. Улетучилось облачко, соединявшее ее с детством, возле сердца поселилась тяжесть. И улыбка стала другой, — в ней теперь проглядывала легкая грусть и забота.

Никогда так много и упорно не работала. По живым следам писала главу, которую условно назвала «Аленка-заложница», назвала так, чтобы лучше представлять все подробности эпизода и не сбиться на фантазии, а писать все так, как с ней и происходило.

Анна и всегда была реалистом, держалась поближе к жизни, выводила людей, похожих на тех, которые встречались ей, которых она хорошо знала и понимала, и природу изображала донскую — ту, что видела каждый день, — и сама растворялась в ней. Теперь же еще и еще раз убеждалась в правильности своего творческого метода: все частности и детали выходили у нее как живые. И Толстой говорил о «гениальности в деталях», и Чехов пуще огня боялся в своих творениях общих мест, штампов, риторики.

Много и радостно трудилась Анюта в эти дни, и новая ее рукопись подвигалась быстро.

Звонил Костя, рассказывал, что устроил в кооперативном издательстве повесть, ищет художника, но пока еще повесть не прочитали и ничего определенного не говорят.

Вечерами штудировала английский. Читала Диккенса в оригинале. И после занятий старалась удержать преподавательницу, катала ее на автомобиле, охотно болтала с ней на английском.

Дедушка души не чаял в Аннушке. Говорил:

— Внученька моя, — умница! На чужом языке лопочешь, будто и сама не русская. И похорошела тут у нас, одежку модную справила, и все к лицу тебе, — на тельавивзоре бы тебя показывать.

Дедушка Василий хоть и остался сразу же после войны в городе на Неве, который защищал от немцев, — кончил институт, был крупным инженером, — но манера говорить у него сохранилась донская. А к старости он все больше применял обороты первородной, станичной речи, и как его ни поправлял племянник Костя, телевизор он упорно обругивал словом «тельавивзор» и много других забытых в городе русских деревенских слов запускал в свои речения. Анюта любила с ним беседовать, жадно внимала мудрой неторопливости его рассказа. И часто обнимала деда, ласкаясь к нему.

«Унылая пора…»

Уж сентябрь перевалил на вторую половину. Дожди хоть были и не часты, и не долги, но черные тучи по вечерам ползли и ползли со стороны северо-запада и поздним вечером, а то и ночью проливались пока еще робким, неутомительным дождем.

На западную сторону выходили и окна Анны: внизу, в комнате бабушки, и наверху, в кабинете деда. Здесь она наблюдала закаты, одни закаты, — восходов не видела. И это каждодневное расставание с солнцем было грустным и вдохновляющим. Ей казалось, что она видит те самые «воробьиные шаги», на которые каждый вечер убывает день, а потом, когда минет 22 декабря — зимнее солнцестояние, на те же «воробьиные шаги» день станет прибывать.

Солнцеворот времени, незримый, но до боли ощутимый бег жизни. «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым…», — повторяла Есенина, его она и еще Марину Цветаеву любила нежной и благодарной любовью. Томики стихов этих поэтов привезла и сюда, и лежали они всегда под рукой.