Александр Шаргородский - Колокольня Кваренги - рассказы

— Какой еще обман? — гремел папа. — Вы, наверное, просто забыли, Наум Лазаревич, каким должен быть настоящий. А ведь у вас, между прочим, тоже в личном деле указано…

— Молчать! — вскричал Первый. — Это Петр! Мой сын.

Члены бюро, папа, дедушка, и даже хаимов внук — остолбенели…

— Извините, — парировал папа — какой же это Петр? Это Григорий.

Первый растерялся. Он редко видел сына, вернее, почти не видел, со дня рождения всего раз восемь-девять, но и этого было много — у него была редкая память, ему было достаточно увидеть раз, чтобы запомнить навсегда. Его можно было разбудить ночью — и он без запинки назвал бы вам любую цифру из пятилетнего плана, дату рождения любого революционного деятеля, а если тот, не дай бог, умер, то и смерти. Число членов партии в любой стране мира, хотя многие из них находились в подполье. И, хотя сын — не план, но и тут он ошибиться не мог. На всякий случай, прежде, чем вступить с папой в спор, он подошел к младенцу и пристально взглянул ему в глаза. Младенец глаз не отвел, и Первый понял, что это все-таки его сын.

— Нет уж, простите, — произнес он, — это, извиняюсь, Петр!..

Папа тоже редко видел своего ребенка, может, на два-три раза больше, чем Первый своего, но ведь и память у, него была гораздо хуже. Он, например, не всегда без запинки мог сказать, в каком году была организована коммунистическая партия Швеции, перевирал имена зарубежных революционных деятелей, особенно китайских и, хотя знал и количество тракторов, выпущенных в тридцать втором году, но во сколько это больше по сравнению с 1913 годом — всегда путал. Поэтому он тоже подошел к столу и приступил к детальному изучению ребенка.

Пока папа детально изучал хаимова внука, дедушка, видимо, отошел от шока, вызванного неожиданным поворотом событий…

— Наум Лазаревич, — начал дедушка, — я извиняюсь, я, конечно, не член бюро, но я хочу сказать, что нам, конечно, очень лестно, что мой внук похож на сына первого секретаря… Это очень почетно… И все-таки, я извиняюсь, это мой внук.

— Абрам, — сказал он, обращаясь к папе, — что вы там изучаете? Вы все равно не помните. Это ваш сын. Это Гиршл!

— Это Григорий! — взревел папа, — запомните раз и навсегда, Моисей Соломонович — это Григорий, Григорий! — И, повернувшись к Первому, сказал: — Это Григорий! Ваш Петр, к сожалению, никак не мог сюда попасть. — Но убежденности в папином голосе не ощущалось. Первый в своей жизни не сомневался никогда и ни в чем. Он всегда принимал единственно правильные решения по любому вопросу, и не имело никакого значения, был он знаком с этим вопросом или впервые об этом слышал. В последнем случае он принимал даже более правильные решения.

Но сейчас, судя по всему, его хотели поставить в тупик, хотели заронить в нем зерно сомнения — этого Первый допустить не мог.

— Это — Петр! — убежденно произнес он и неожиданно для себя добавил: — Кто «за» — прошу поднять руки.

Все подняли руки, а папа — первым.

— Единогласно, — сказал Первый, — переходим к следующему вопросу…

— Одну секундочку, — произнес папа. — Я только хочу заметить, что сын — мой…

Все бюро, как один, непонимающе посмотрели на папу, а Иван Семенович, который был неместный и недавно прибыл с Урала, удивленно спросил:

— Да, но вы же только что голосовали «за».

— Какое это имеет значение, — удивился папа, — я всегда голосую «за» и никогда не иду вразрез с коллективом… Но сын-то мой…

Создалась напряженная обстановка. Первый, который вот уже пятнадцать лет был Первым, такого не помнил, но умел выходить из любой, казалось, даже безвыходной ситуации… Достаточно, что он, Наум Лазаревич Шмок, сын Лейзера и Нехамы, внук раввина и шойхета — был чистокровным русским.

Поэтому неудивительно, что и здесь он незамедлительно нашел выход.

— Это — Гиршл! — сказал он. — Кто за — прошу поднять руки.

Никто не поднял, в том числе и папа.

— Кто против?

Все подняли руки и первым — опять папа.

— Единогласно, — констатировал Первый… — переходим к следующему вопросу…

Пока шло голосование, дед сумел незаметно выбраться из комнаты с хаимовым младенцем на руках и вернуться уже со мной.

Как раз в этот момент папа вновь доказывал, что младенец его, чем опять привел членов бюро в состояние чуть ли не возмущения… Трудно было, конечно, предугадать, что придумал бы Первый, не знавший безвыходных ситуаций, как вдруг растворилась дверь и в комнату влетел Хаим Кудрявый.

— Где ребенок? — орал он, никого не видя вокруг, — отдай ребенка! Уже прошло три часа, а речь шла максимум о двух… Ганеф, верни ребенка!