Коринна Бий - Теода

— Это ратуша, — сказал нам какой-то мужчина. Я не поняла этого слова и решила, что оно означает тюрьму, и что Реми, Теоду и Марсьена выведут именно оттуда.

Ближайший переулок тоже был забит зеваками, вперемежку с лошадьми. Одна из них взвилась на дыбы, и я увидела два передних копыта, нависших над людскими головами. Кто-то вскрикнул.

Потом все успокоилось, и мы еще долго стояли в ожидании. Меня мутило от запаха толпы. Люди были не в воскресных нарядах, а в будничной одежде, день изо дня впитывавшей рабочий пот. Немного отвлекли меня голуби, безбоязненно сновавшие между нами. У одного из них на сером оперении ярко выделялось цветное, золотисто-зеленое пятнышко. Я смотрела, как это пятно при малейшем повороте птичьей шейки меняет форму, сдвигается и снова оказывается на своем месте.

Тяжелое, почти осязаемое безмолвие нависло над площадями, перегородило улицы, омрачило небосвод. Внезапно толпа дрогнула и зашевелилась. Я поняла, что она увидела осужденных. У людей заранее сложился их образ, и вот теперь он обрел плоть, превратился в двух реальных мужчин и женщину, которые оказались такими же, как они сами, так же дышали, так же двигались. И те, кто заранее ликовал, кто говорил, услышав приговор: «Ужо поглядим на них, на Теоду и Реми… Теперь-то они не станут важничать!..», пришли в растерянность. Мне стало страшно, я не хотела их видеть и зажмурилась. Но тут меня жестоко затолкали: сквозь толпу провели лошадей, потом она раскололась надвое, словно порушенная глыба, и в дальнем конце этой расселины я увидела Теоду, Реми и Марсьена, которые шли в мою сторону.

Теода шагала впереди обоих мужчин. Она была с непокрытой головой. Когда она проходила мимо нас, я узнала ее прическу, такую привычную, виденную мною столько раз: две косы, свернутые узлом на затылке, а в них, как и прежде, латунные позолоченные гребни затейливой формы. Она надела самое красивое свое платье и шла всегдашней, легкой поступью, о которой в Терруа говорили: «Идет, как на праздник». Одной рукой она брезгливо приподнимала юбку, оберегая от пыли, и этот жест приподнимал всю ее целиком над окружающей толпой.

— Теода Ровинь!

Она почти не изменилась. Разве что ее белое, матовое лицо стало чуточку бледнее, но скулы по-прежнему розовели, а на губах играла улыбка. Она бесстрашно смотрела на людей.

— Подумать только, ну и бесстыжая!..

— Сразу видать, не раскаялась.

Следом шел Реми, такой же невозмутимый. Только походка у него была более степенная, грузная, и он не удостаивал толпу взглядом. Он выглядел угрюмо-сосредоточенным.

— Вот он, Реми Карроз, Реми-гордец.

Меня жгла нежность, смешанная со злобой и горечью. Как же трудно мне было не любить их! Но толпа уже поняла, что пришла напрасно: Реми и Теоду ничуть не заботило то, чего все с нетерпением ждали, — для них не существовало никакого Наказания.

К этому никто не был готов. Их одурачили! И Правосудие одурачили! Жалость ко всем троим бесследно испарилась. Люди бежали следом, улюлюкая; двойной ряд солдат и трое священников, сопровождавшие приговоренных, едва сдерживали напор толпы.

Марсьен держался совсем иначе. Он низко, чуть набекрень, надвинул шляпу, почти скрыв полями глаза, а о цвете лица можно было догадаться только по неживой бледности рук. Казалось, ему причиняет боль каждая капля крови, текущей в жилах, и эта боль отдавалась в телах окружающих. Мог ли он предвидеть, что некоторые из жителей Терруа будут впоследствии почитать его как святого за чистосердечное раскаяние и муки, что они будут призывать его в трудные минуты своей жизни: «Марсьен, помоги мне!» И душа Марсьена, познавшая тоску и ужас смерти, спешила на помощь.

Он держался так же стойко, как двое других, но, если присмотреться, было заметно, что он то и дело пошатывается, а потом с усилием, точно поднимая тяжелый груз, вновь обретает равновесие.

Шествие остановилось перед ратушей. Начальник жандармерии и члены суда сели на коней, и все направились по улице, вымощенной каменными кругляшами, к часовне Святой Маргариты на берегу Роны, где был воздвигнут эшафот. Из высоких домов неслись приглушенные шепотки; за одним решетчатым окном мелькнуло смутно знакомое лицо, — кажется, это была девочка из тех, что приезжали к нам в коляске, запряженной осликом, но тут чья-то рука оттащила ее в полутемную комнату, и я успела разглядеть только люстру с черными подвесками.

Толпа несла меня вместе с собой. Дорога была усыпана песком, как на праздник Тела Господня, а может, это просто ветер нанес его сюда с берега реки.