Александр Шаргородский - Иерусалимские сны

Мой приятель даже возил часы в Швейцарию, но и оттуда они вернулись, не тикая.

Папа успокаивал меня и однажды принес мне какие-то старинные, карманные, на цепочке, фирмы «Патек и Лейб», за которые отдал свой любимый красный патефон.

Я не сказал папе, но и эти часы показывали скучное время. Все часы показывали скучное время — двадцать минут до начала работы, сорок — до окончания, через пятнадцать минут — к нотариусу, через десять — к дантисту.

Чёрт бы их всех побрал!

Часы показывали паршивое время: надо пойти, надо сделать, надо вставать. Часы мои показывали взрослое время — скучное и постное, как обед бюргера.

Долго показывали они это время, пока однажды, в белую ночь, из восточной стены не въехал ко мне на ослике Мошко Весёлый…

Как-то после войны, когда я был ещё маленьким, мы поехали в Мястковку — провести лето там, где жили когда-то дед и Неся Печальная.

Мы вдоволь ели вишни, спали в яблоневом саду, а ночью смотрели на звёзды, низкие и тёплые, как нигде в мире.

Однажды, когда мы с мамой шли вдоль пруда, на нас напал бык. Чёрт знает, откуда он выскочил и понёсся прямо на меня. Я помню, как худенькая мама моя рванулась и оказалась меж ним и мной. Она била его своими прекрасными руками, колотила меж глаз, пинала — и бык бежал, странно мыча.

А мама нежно обнимала меня в нежных лучах украинского заката. И горячие слёзы ее падали на мою стриженую башку…

В далекой Испании, на корриде в Севилье, вдруг увидел Мястковку, и того быка, и мою прекрасную маму. И там, на андалузской арене, я аплодировал ей.

Внезапно я понял смысл корриды, которую всегда ненавидел. Когда-то давно, в средние века, где-то в Испании, в Толедо, в еврейском городе Толедо, дикий бык напал на ребёнка. И мать защитила того ребенка. И сломала рога животному. И вонзила в него нож.

Это была еврейская мать.

Каждый тореро — сын той матери.

Иначе коррида не имеет смысла.

Мать моя была тем тореро, а мир — диким быком. Он часто протыкал её рогами, поднимал в воздух, бросал оземь, но ухо, его отрезанное ухо, всегда было у неё. Иначе меня давно уж не было бы на свете…

Что я хочу сказать? Что я остался один на один с быком. У него страшные рога и дико раздуваются ноздри. А я совершенно не владею мулетой и бандерильей.

Вот-вот он проткнёт меня, и лошади выволокут моё тело с горячей арены…

Как-то в конце века, посреди ночи, я проснулся и начал натягивать джинсы.

— Ты куда? — спросил меня кто-то.

Я давно уже жил один. Кто бы это мог быть?

Я огляделся и увидел папу. Он смотрел на меня с фотографии, в своей белой рубашке, с папиросой в руках.

— Ты куда, друг жизни?

— В Иерусалим, папа, — ответил я, — мне надо кое-что спросить у Бога.

— У тебя грустно на сердце, — вздохнул он, — ты едешь искать Мошко Весёлого?

— Я еду искать, — ответил я, — я все растерял, папа.

— Поклонись от меня камням Иерусалима, — попросил он, — я всё мечтал туда попасть. Но то война, то тюрьма…

— Хорошо, — сказал я, — не волнуйся, я скоро вернусь. Я ненадолго.

Папа затянулся своим «Беломором».

— Возьми меня с собой, — сказал он.

Он протянул мне свою большую ладонь.

Я снял портрет отца и вышел из квартиры.

Люди делятся на тех, кто строит воздушные замки, и тех, кто их продаёт.

Папа строил.

У него никогда не было денег, и он всегда чувствовал себя богатым. Он доставал последнюю мелочь, всю в махорке.

— Надо отдать бедным.

Когда мы проходили мимо инвалида на коляске, он бросал мне:

— У тебя что-нибудь найдётся? Отдай ему…

Он всегда считал, что у нас всё есть, а у них ничего. Все копили на чёрный день, папа тратил. Он боялся, что придёт этот самый день, а у него ещё что-нибудь останется. Он как-то сторонился денег и старался от них скорее избавиться, как от позорной болезни.

Однажды он забрёл на еврейское кладбище Ленинграда и раздал все деньги нищим.

— Мы могли поехать на море, — печально сказала мама.

— Им они нужнее, — ответил папа.

Он раздавал деньги бродягам, алкоголикам, бабкам-попрошайкам и вообще первым встречным, обращавшимся к нему. Однажды мы выиграли в лотерею большую сумму денег. Маме стало дурно, но не от счастья — она знала, что папа с ними сделает.

— Кому ты их отдашь? — спросила она.

— Я ещё не знаю, я должен посоветоваться с мамой, — ответил папа и поехал на могилу Неси Печальной в Мястковку. Он с ней всегда беседовал в ответственные моменты.

— Откуда у тебя столько денег? — спросила Неся.