Андрей Кузечкин - Не стану взрослой

— Вот, — Максим положил на табурет коробочку. — Вместо её «кирпича».

Лилия вынула из коробочки и долго вертела в руках новенький чёрный телефон-раскладушку, который Максим купил по дороге в круглосуточном салоне связи. Молодой менеджер с голым черепом долго и манерно рассказывал о достоинствах этой модели, а Максим всё пытался вспомнить, где ж он видел этого дяденьку. Потом вспомнил: «тоненькая прослойка» — и даже улыбнулся.

— И в честь чего такие подарки? — Кажется, телефон понравился Лилии. — Расплата за две ночи любви?

— Нет. Она подарила мне гораздо большее. Настроение. Мне было с ней хорошо, а мне мало с кем бывает хорошо.

— Странный ты.

— А ты?

— И я.

— Это ты рисовала? — Максим подобрал ближайший рисунок, где среди елей нежно лобзались две худеньких принцессы.

— Да.

— Дай угадаю: справа ты, слева — Элька?

— Наоборот. Видишь: у этой девушки тёмные волосы и сверху пятнышко.

— Ага, действительно, — кивнул Максим, присмотревшись. — Вот я вам завидую.

— Кому?

— Тем, кто может после себя что-то оставить. Художникам. Или, например, музыкантам и писателям. Был бы я художником — написал бы свою последнюю картину. Или писателем — написал бы последнюю книгу.

— А ты что, уже умирать собрался?

— Я чисто теоретически. Вдруг мне захочется покончить с собой — а мне и оставить-то после себя нечего…

— А ты знаешь, почему творческие люди кончают с собой?

— Ну, по-всякому. От несчастной любви. Или от всяких других невзгод.

— Нет, Максим. От несчастной любви и от «всяких других невзгод», как ты выразился, им только лучше пишется. А вот когда понимаешь, что уже ничего не можешь создать, а можешь только повторять уже написанное, — это страшно. Вот тогда руки сами тянутся к лезвию.

— О, понимаю, а я б всё равно написал последнюю книгу. Зачем придумывать что-то новое? Сделал бы этакую компиляцию из старых произведений. Чтобы люди читали и говорили: так, это вот отсюда, а это — отсюда, а это мы читали там-то и там-то… У тебя творческий кризис сейчас, да?

— Да. Уже который день не могу ничего написать… Чувствую себя чем-то ненужным, никчёмным. И Эля это чувствует, поэтому убежала от меня. Она глупая как пробка, но у неё чутьё хорошо развито, как у зверюшки. Да она и есть зверюшка ненасытная.

— Зря ты так про неё. Она и Брэдбери читает, и Голдинга…

— Ну, Максим, что это за детский сад! Кто больше книг прочитал, тот и умнее — так, что ли? Она хоть все книги в мире прочитает, всё равно дурой останется.

— Любишь её? — серьёзно спросил Максим.

— Да. Люблю. А ты?

— Не знаю. Наверное, нет. Поэтому и уступаю её тебе. Обещаю: она обязательно к тебе вернётся. Обещаю.

— Да я верю…

Долго сидели, скучно глядя в пустые чашки. Наконец Лилия сказала:

— Мне пора спать. Вы меня и так из кровати вытащили.

— Нам тоже пора. Лиль, а можно мы у тебя перекантуемся? Неохота обратно тащиться. Мы хоть на полу ляжем, хоть в прихожей на коврике. А если мы будем плохо себя вести — ты нас веником.

Лилия даже не улыбнулась, хотя Максим пытался пошутить.

— Ну, зачем на полу. У меня для гостей есть раскладушка. А одного могу на кровать положить. Она большая. Только при условии, что не будут приставать.

— Договорились. Эй, ты, супергеймер! — Максим швырнул в Вадима попавшимся под руку карандашом.

Мельников снял наушники:

— Чё?

— Не хочешь провести ночь с дамой?

— Чё?!

Максим обрисовал ситуацию. Вадим сморщился:

— Я лучше на раскладушке.

— Выключай компьютер. Раскладушку возьмёшь в кладовке, бельё рядом в шкафу, — приказала Лилия и шепнула: — Странный у тебя друг.

— Хе! Ты тоже заметила?

— Я люблю спать с краю. Так что ты ложись к стенке.

— Ладно.

Максим быстро разделся и устроился на кровати. Он не видел, как Вадим возится с раскладушкой, только слышал металлический скрежет. Потом Лилия выключила свет, чем-то побрызгалась (пшик-пшик) и грузно легла рядом. Стало тихо.

Спать не очень хотелось, хотелось лежать и думать о том, как всё странно. Несколько часов назад Максиму хотелось уйти отсюда навсегда — а теперь пришли совсем другие мысли.

Завтра похороны. Нужно там появиться. Там будет и Карина. Придётся найти у себя дар дипломата и как-то объяснить ей: то, что она видела вчера, — это обман зрения. Точнее, объяснять придётся уже после похорон. Да и то, если она не убежит.

Эх, вот хорошо пьющим людям: любой конфуз можно объяснить тем, что был изрядно нетрезв. И ведь поверят, и отнесутся с сочувствием. Максим вспомнил один известный фильм, про журналиста из дикой страны, который приехал в Америку и вёл себя так, как привык вести дома: присаживался покакать прямо на улице, дрочил перед витриной на манекены с женским бельём, лез целоваться к прохожим… Фильм снимался скрытой камерой, поэтому добропорядочные американские граждане были в сильном шоке. Говорят, за время съёмок случайные свидетели семьдесят один раз вызывали полицию. А вот если бы нечто подобное происходило в нашей стране, никто бы и не подумал звонить в милицию. Все бы подумали, что этот человек, который странно себя ведёт, просто пьян. Ну, подумаешь, спустил штаны у всех на виду… Чего с алкаша взять? Он нажрался, и ему хорошо. Милиционер, может, поучил бы уму-разуму, а всем остальным было бы плевать или даже немного завидно.