Сергей Алексеев - Материк

— Это я, батя, я! Серега!

— А Серега со мной не поехал, — простонал отец. — Эх, Серега, Серега… Я-то один, один все: то лежу, то ползу, а воронье над головой кружит, кружит… Холодно.

Березиха слезла с машины и подбежала к нам:

— Троша, Трошенька, что с тобой?! Господи!..

— Нюра! — вдруг узнал и улыбнулся отец. — Нюрка! Откуда ты взялась-то?.. Садись рядышком, я тебе на гармони сыграю, а ты споешь. А ты-то от чего померла? Молодая ж еще…

Он бросил одеяло и стал шарить руками вокруг себя:

— Гармонь-то моя, гармонь…

— Лицо-то, а крови-то! — стонала Березиха и растерянно суетилась. — Кто тебя так, Троша?

— А никто, Нюра, — улыбался отец. — Земное притяженье… Ударило меня, ушибло сучком. Сучок‑от завис, а потом и упал. Вот меня и убило. Земное притяженье, Нюр… Гармони-то моей нету. Эх, и гармони… Я его за чуб и привел на суд. Товарищ судья, разбери наши дела. Я сидел на окошке, ел нечищену картошку…

— Ой, Сережа, давай его в машину и поедем! — спохватилась Березиха. — В больницу надо! В больницу!

Шофер запрыгнул в кабину, запустил мотор и стал разворачиваться, но почему-то не как обычно разворачиваются — взад-вперед, взад-вперед, а поехал кругом, по пням, кочкам, сворачивая поленницы и буксуя в сырой земле. Воронье, рассевшееся по осиннику, взметнулось в небо и закричало пронзительно и гулко.

— Куда же ты?! — закричала Березиха шоферу. — В больницу надо!

— Не надо в больницу! — испугался отец. — Я же помер, меня убило! Зачем в больницу, Нюра? Не возите! Там Валентину мою зарезали, я не хочу! Пускай меня не режут!

— Троша, ты живой, живой! — тетя Нюра упала перед ним на колени и взяла его голову. — У тебя вон из уха кровь… Тебе в больницу надо!

— Боли-ит… — сморщился и застонал отец. — Сучком меня убило, земное притяженье… Один ведь я остался, один: то лежу, то ползу, а воронье…

— Сейчас, Трошенька, сейчас, — уговаривала Березиха. — Мы тебя в машину посадим, повезем. Вот и Сережка здесь, сын твой…

— Сережка? — оживился отец. — Он ведь не поехал со мной! Не поехал, Нюра… Так бы я, может, и живой остался. Я ведь не сразу помер, ползал еще, дорогу искал…

Мне хотелось крикнуть, но голос увяз в гортани, забитой жалостью и слезами, словно землей.

За сутки до того, как нам приехать в Дубровскую лесную дачу, утром отец пошел валить осинник. Вечером у него забарахлила мотопила, и он всю ночь ремонтировал ее возле костра, не выспался и сразу же сделал завес. Дерево легло в развилку старой осины, и он, как бывало в таких случаях, разозлился и стал подваливать на завес другую лесину. Но и она легла в ту же развилку и лишь надломила ее. Окончательно расстроенный, он выбрал следующую осину, рассчитал свалить ее на завесы и сбить на землю; сделал надпил, подрубил топором и удачно уложил все три дерева. Покурил, сидя на пне, решил было кряжевать, но трех осин было мало — работы-то всего до обеда, и начал валить еще, однако следующее же дерево опять зависло. Ему бы бросить валку в тот день — не идет работа! — но взыграло самолюбие, взыграл азарт, при котором отец мой терял рассудок и не знал удержу. Дров наломает, а уж не отступится. Чтобы сшибить завес, теперь надо было рубить ту самую осину, с которой зависали первые деревья. Полуободранная крона ее тяготела как раз в нужную сторону.

Он и не понял, что произошло. Он подступил с «Дружбой» к дереву, стал делать направляющий подпил, а очнулся часа через два, когда у отлетевшей в сторону, не заглохшей бензопилы на малых оборотах выработалось все горючее. Ему показалось, что он спал после сильной выпивки: болела и кружилась голова, шумело в ушах и тошнило. Однако он увидел свою кровь на земле, потом обнаружил ее на голове и в ухе, будто пробкой заткнутом кровавым сгустком. Тогда он решил, что его кто-то ударил, только зачем — непонятно: если ограбить, то даже «Дружба» не взята и палатка вон стоит, а больше ничего и не было… Сознание еще работало нормально, еще не помутился рассудок и не начался бред. И тут он увидел толстый сук, которого, точно помнил, рядом не было. Видимо, он повис в кроне осины, когда отец сбивал первый завес, и теперь от вибрации мотопилы сорвался и рухнул на землю.

Потом ему стало холодно от потери крови, и он пошел к палатке, но пришел к ней только вечером — солнце садилось. Он снял с веревки одеяло, которое вывешивал сушить, завернулся в него и тут увидел кружащееся над ним воронье. Птицы уже чуяли поживу и старательно пасли ее, орали от жажды и нетерпения. Последнее, что отец помнил хорошо, это как он пошел искать дорогу. Он ходил кругами по старым вырубкам, потом ползал, щупая руками землю, кричал, звал людей, звал своего коня, выпущенного пастись, и так никого не дозвался…