Сергей Алексеев: Хозяин болота

— Ты куда это вылез? — услышал он за спиной голос Катерины. — Я ж тебе вставать не велела.

Она только что пришла из огорода, видно, полола: платок сбился, руки в земле, пальцы врастопырку держит.

— Гляжу вот — чудеса, — слабо удивился старик. — Думаю, не мерещится ли… Веселая деревня стала.

— Да это Иван Видякин, — отмахнулась Катерина. — Трактор взял и с неделю тарахтел. Весь мусор за деревню вытолкал.

— Чего это ему вздумалось?

— У него спроси… Ты почто собаку-то отвязал? — спохватилась старуха. — Он, паскудник, натворит опять делов.

— Пускай побегает, — тихо сказал Никита Иваныч. — Сроду на цепи не сидел.

— Побегает… — проворчала Катерина и стала мыть руки в бочке с водой. — Если бы не Пухов, из твоего кобеля мохнашки бы сшили…

— Как это — мохнашки? — опешил старик.

— Он твоему дружку этому, товарищу Григорьеву, пинжак кожаный сполосовал, — объяснила старуха. — Как хватил у ворота, так донизу и распустил. Григорьев-то к тебе пришел, попроведовать будто, а кобель возьми и выскочи. С чего так? Озверился, что ли…

Никита Иваныч вспомнил куртку Григорьева. Хорошая была куртка, скрипучая, из чистой кожи, видать. Когда еще вокруг болота на вездеходе ездили, старик все советовал снять ее — жара, да и по лесу разорвать недолго. Нет же, так и не снял. Никита Иваныч тогда подумал, что, видно, нравится очень куртка Григорьеву, видно, долго мечтал такую иметь, а заимел, так и в жару снимать неохота.

— Парнишка-то, с Григорьевым который был, чуть не стрелил кобеля. Ружье из машины вынул, да Пухов вступился. — Катерина вымыла руки, утерла их передником и подошла к старику. — Давай-ка в избу. Температуру мерять будем. Доктор сказал, три раза на дню мерять.

Никита Иваныч безропотно подчинился. Старуха сунула ему градусник под мышку и усадила на кровать.

— Как там на болоте-то? Что слыхать? — спросил старик.

— А ничего не слыхать, — ответила Катерина и недовольно шмыгнула носом. — Едва поднялся и сразу про болото. Мало лихорадку схлопотал? Еще желаешь?.. Где дочь наша, так небось не спросишь…

— Где она? — неохотно спросил старик.

— В городе она, — с готовностью и вызовом сказала старуха. — Где ж ей еще быть-то, коли родной отец из дому выгнал? В город уехала Ирина наша, — она всхлипнула. — В тот день прямо собралась и поехала… Тебя когда с болота проклятого чуть живого притянули, ее уж не было. Говорила ей, погоди, подождем отца. Нет! Характерная… Картинки свои собрала и айда… Как там одна-то теперь бьется — одному богу ведомо.

— Не реви, — сказал Никита Иваныч. — Кто ее заставлял одной-то быть?.. Сама. Сама и брюхо нагуляла — нас не спросила. Вот пускай теперь и бьется.

— Вам, мужикам, легко судить! — Катерина перестала всхлипывать и поджала губы. — Сураз, не сураз!.. Ребенок это будет, внук твой. Без мужика, с мужиком — все одно ребенок, дитя. Чего бабе делать, если вы все, непутевые, то по болотам шатаетесь, то по пустыням?

— Хорошо она тебя настрополила, — все так же дребезжаще проговорил старик, но без злобы, даже виновато. — Как по-писаному кроешь.

— Что же мне теперь, против своей дочери идти? — старуха сверкнула глазами. — По писаному… У меня вот где записано, — она стукнула себя в грудь. — Вот где… Тебе-то чего, ты про мелкую нашу бабью жизнь не думаешь. У тебя вон какие думы, великие все, что у министра какого. На сто лет вперед заглянуть хочешь, чтобы всякие животные остались да жили. Ты про болото думаешь и дальше него смотреть не желаешь. А мы-то — люди обыкновенные: сегодня живем, может, и завтра еще жить будем. Нам некогда по государственным делам печалиться, своих делов не переделать… Журавли-то твои что, они птицы: взяли да улетели. Теперь говорят, их еще и охранять будут, стеречь и холить. Вон сколько машин-то нагнали, ничего не жалеют. Дорогая птичка… Ты б, Никитушка, поглядел хорошенько, что у людей творится? Человека-то никто не возьмется так обхаживать. Все самому надо и улететь нельзя никуда, крыльев нету.

Никита Иваныч вынул из-за пазухи градусник: тридцать шесть и два. Ничего вроде не болит, не колет, не знобит. Лишь в ушах стукоток от толчков крови да слабость во всем теле.

— Ты сам подумай, Никита, — продолжала старуха. — Мы с тобой не вечные, помрем скоро. С кем Ирина останется? Сиротой? К кому пойдет?.. Кому поплачется? С кем последние дни жить будет?.. Ты подумай, ведь аникеевской-то родовы и на земле более не станет. Отживет Ирина — и кровь пропадет.

— Кто ей замуж мешал идти, как все люди? — не сдавался старик. — Все выбирала, поди, ковырялась. Этот не такой, того не хочу… Ей же простого мужика не надо, ей какого-нибудь с кандибобером подавай. Вот и нашла себе… Думаешь, мало по свету у него детей-то наделано?