Сергей Алексеев - Хозяин болота

«Молодец! — про себя восхитился Никита Иваныч. — Этот чужим умом жить не станет. Этот и за глотку возьмет, если надо. Долго чикаться не будет… Зря я на него поначалу-то строжился, чуть не обидел парня». Старик хотел налить гостю еще кружечку, однако тот решительно накрыл кружку ладонью.

— Все, отец, норма, солнце встает. Может быть, сейчас и отправимся, Никита Иваныч? Как говорят, кто рано встает — тому бог дает. Слышно, кто-то уже косу отбивает.

— А это Видякин, — сказал окончательно сраженный старик. — И когда только спать успевает, паразит!

Он вскочил, засуетился по избе, но вспомнил, что собираться ему не надо, что он собран еще со вчерашнего утра и можно отправляться немедленно.

— Айда! — скомандовал он. — Пехом-то мы только через час на болото придем!

Пешком идти не пришлось. Недалеко от усадьбы Пухова, у заброшенной избы, стояло несколько диковинных тракторов с лопатами и ковшами, экскаватор, трубоукладчик и зеленый, приземистый вездеход. Разъяренный на Ирину старик, возвращаясь ночью, не разглядел такое множество техники. А так бы еще вчера стало ясно, что приехали люди не с бухты-барахты, а государственное дело делать. У Кулешова-то бульдозера старенькие, битые, хоть и на широких гусеницах. А эти, оранжевые иностранцы, стоят — посмотреть любо-дорого. Новенькие по виду, силища в них — горы перевернут.

Механизаторы спали в избе, и Никита Иваныч только на порог встал — понял: это не алкаши кулешовские, а народ порядочный, деловой. Кругом чистота, мужики спят на раскладушках с пологами от комаров, по стенам уже картинок успели навешать, полочки приколотить. Григорьев осторожно прошел в глубь избы, разбудил одного мужика, и тот, быстро одевшись, побежал заводить вездеход.

Старика усадили в кресло, рядом с водителем, а сам Григорьев подстелил телогрейку и устроился на капоте двигателя. Вездеход мягко уркнул и понесся вдоль Алейки, мимо разгромленных изб, поваленных заплотов и плетней, мимо того места, где Никита Иваныч сидел вчера с дочерью и забыл кисет. Старик хотел попросить остановиться, но за окном уже был лес и та разбитая грозой береза. Пень ее успел слегка почернеть на солнце, но оранжевый, спекшийся сок все еще рдел, притягивая к себе тысячи муравьев. Муравьи карабкались вверх, влипали, гибли, замащивая своими телами дорогу для собратьев. Промелькнули рыжие от свежей ржавчины, битые трелевочники, навечно застывшие среди вырубок. И сами вырубки, будто пожухлая стерня, поплясав за лобовым стеклом вездехода, тоже исчезли. Потянулся осинник, густой, как плетень, сочный: бери литовку и вали заместо травы. Все это Никита Иваныч видел и отмечал попутно, невзначай. Его укачивало, голова не держалась, клонило в сон. И на короткий миг ему даже приснилось, что не муравьи это лезут и гибнут в березовой патоке, а японцы в Алейском болоте.

Самураев тогда отрезали от китайской границы, развернули назад к болоту и деваться им стало некуда: партизаны обложили с трех сторон, прижали к кромке мари. Часть японцев залегла на берегу и отстреливалась, а другая часть, поднявшись в рост, открыто двинулась по болоту. Они шли колоннами, не спеша, и командир отряда приказал не стрелять: через болото хода в летнюю пору не было. Никита стоял за деревом, и, разгоряченный погоней, сначала с радостью, а потом с ужасом смотрел, как исчезают одна за одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари, и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи, и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал — ура! — никто, почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут — по доброй воле, ни за что.

Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…