Арно Зурмински - Отечество без отцов

Когда Годевинд вернулся, они выпили без лишних слов бутылку красного вина. На террасе господского дома пили тоже.

Еще засветло они загасили все огни. Так было приказано: в эту ночь ни один лучик света не должен был выдавать их присутствия. На холмах не горели даже Иоаннитовые огни. [13] Огни в канун Иванова дня.

Старики вышли из домов, встали у дверей и раскурили свои трубки. «Прекрасный летний вечер», — говорили они. Лишь вечерняя заря дала им повод заметить, что она предвещает несчастье или плохую погоду.

Восточный ветер принес прохладу. С юга на север летел, расправив крылья, коршун, оглашая окрестность своими жалобными криками. Дятел молотил клювом по трухлявому дереву. Роберт Розен достал из кармана кителя губную гармошку, сел на край колодца и заиграл «Антье, Антье, слышишь ли ты, как вдали играет аккордеон…». Он непрерывно играл эту мелодию, как будто в этой песне имелось много строф.

Небо покрылось облаками, став похожим на купол собора, в котором вдруг вспыхнули все светильники. Дети все еще играли на улице. Они бросали камни в пруд, те плюхались так, будто это рыбы выпрыгивали из воды. Девчата хихикали среди кустов сирени.

— Будет прекрасное воскресенье, — говорили старики, которые все никак не могли докурить свои трубки. Можно было бы отправляться на сенокос, если бы не праздник.

Самое время было зажечь керосиновые лампы. Но всем светилам в ту ночь было запрещено подавать признаки жизни, даже звездам. Сигнальные огни давно уже были погашены.

О сне не было и речи. Многие писали письма.

— Кто знает, как долго мы еще будем жить, — писали солдаты.

Незадолго до полуночи лейтенант Хаммерштайн опустошил последнюю рюмку, простился с хозяином поместья, пожав тому руку, вышел на двор и приказал будить солдат. Стоя на бревнах колодца, он зачитал в свете фонаря то, что ему было предписано. Аминь. Никто не проронил ни слова.

Что им должна была подарить эта наступившая ночь?

Раньше в таких случаях проводилось богослужение.

— В молитве склоняюсь я, — затягивали пастухи, которые тогда еще существовали и пели свои воскресные песни. Теперь остались лишь их овцы.

Мой отец играл на губной гармошке. Об этом я ничего не знала. Он взял этот маленький инструмент с собой на войну, чтобы заглушить гром пушек. Солдат с губной гармошкой, такой он мне симпатичен. Тот, кто играет на губной гармошке, не может быть злым.

«Цыганская жизнь — веселая…» — я представляю, как он наигрывает эту мелодию. Это отвечало тому, что ожидало его в России. «Когда солдаты маршируют по городу, девушки распахивают окна и двери…». Нет, по таким городам он никогда не шагал. «Мой отец был странником»… Он прошел тысячи километров, и я хочу сопровождать его в этих странствиях.

Странствия не будоражат мою кровь. Каждый раз я преодолеваю себя, собираясь в поездку. Отправлюсь ли я когда-нибудь в Подванген, этого я не знаю. Я спрошу Ральфа, захочет ли он меня сопровождать. Собственно говоря, речь идет не только о моем отце, но и о его деде.

Но существует ли еще этот Подванген? Деревни ведь тоже имеют обыкновение умирать, особенно на Востоке. Многие из них там сохранились лишь на старых картах местности. Они начинают вымирать, когда дома пустеют. «Дома с соломенными крышами притягивают к себе огонь», — говорили старики.

Итак, мне известны уже все обитатели дома Розенов, в том числе и моя мать, вернее ее расплывчатый силуэт, притом за занавеской. Если мне доведется когда-либо посетить эту деревню, то это должно случиться в июне. Чтобы можно было встречать восход солнца на деревенской улице и слушать тишину.

Подснежники изо всех сил стараются выбраться из промерзшей земли, скоро они зацветут. Была долгая зима, которая, наконец, прощается с нами. Под елками в моем саду все еще лежат грязноватые остатки снега. Что касается времени года, то мой отец ушел от меня далеко вперед, он живет уже в июне, в том самом роковом июне шестьдесят два года назад, который начался так тихо и так громогласно закончился. Мой отец — странник — отправился в ту июньскую ночь в обратную сторону. Он пошел от границы в свою деревню Подванген и спустя 36 часов вернулся назад на фронт. По дороге он играл на губной гармошке.

Я живу в двух мирах. В моей гостиной громоздятся дневники и письма, а карты местности определяют, куда я должна идти. Здесь меня окружает старый, ветхий мир, в то время как снаружи веет первым дыханием весны, и черные дрозды выводят свои трели, сидя на уличных фонарях.