Изидор Окпевхо - Последний долг

Несколько заключенных встают и разбредаются по своим местам, показывая, что они хотят спать.

Солдат смотрит на Агбейэгбе.

— Что случилось, господин Учебник?

Агбейэгбе презрительно отмахивается от вопроса и, не сказав ни слова, удаляется в свой закуток, по пути бросив недокуренную сигарету.

— Что это его заело? — Солдат оглядывает нас всех, — Его учебник его и заел, — отвечает Эмени. — Что же еще может заесть человека?

Солдаты смеются и направляются дальше, в обход тюрьмы. Отец извиняется и уходит спать. В камере снова молчание…

Мои мысли достаточно высоки, чтобы не принимать во внимание Агбейэгбе. Такие, как он, неспособны вызвать во мне сильные чувства. Он слишком молод, он жертва чрезмерных сил юности. Он нагородил достаточно для того, чтобы взбесить собеседника, но я не вижу причины говорить ему что-нибудь, кроме того, что могло бы отвратить его от пути безумия. У меня нет причин принимать всерьез его отвратительное злоязычие. Если бы он был поумней, он бы понимал, что бегство — признак трусости и именно трус недостоин жить.

Я думаю о моей семье. В нашей камере есть трансляция, и когда она не передает музыку, то говорит о войне. Каждое сообщение о воздушном налете или партизанском нападении на Урукпе всегда пронзает меня болью. Ибо, если на разбирательстве Рукеме не врал и меня действительно ненавидит весь город, какая может быть у меня надежда на безопасность жены и сына, лишенных мужа и отца, беззащитных перед враждебностью соседей?

Разумеется, если Агбейэгбе имел в виду, что Аку ведет себя недостойно, то он нес безмозглую чепуху. Я знаю, каковы женщины, но я также знаю мою женщину. Страшно одно — если кто-нибудь посягнет на ее честь, она может сделать что-нибудь самое отчаянное, даже покончить с собой. Все знакомые мне женщины племени симба бросили свои семьи и перед освобождением города федеральными войсками бежали, опасаясь за свою жизнь. Так станет ли женщина, вынесшая все ужасы того дня, когда обезумевшие от ненависти горожане вершили самосуд и лишали жизни невинных людей, — станет ли такая женщина подчинять свою честь низменному желанию в относительно мирное время? Но будь что будет…

Я поднимаюсь с пола и отряхиваю штаны. Я направляюсь в свой угол спать, и мысли мои заняты моим завтрашним появлением перед комиссией. Мне даже хочется, чтобы заседание началось поскорее, хотя бы для того, чтобы показать врагам, что им не легко будет победить меня. Ибо какой мужчина легко покорится, зная, что на его стороне истина и справедливость, — что бы ему ни грозило?

Уже почти утро, а я не могу заснуть. Веки мои в напряжении, а тело, кажется, неспособно пошевелиться. Но каждый раз, когда я закрываю глаза и молюсь, чтобы сон одолел меня, я чувствую, как возбуждается мой слух, упрямо ловя каждый звук, а мой ум пробивается сквозь туман сомнений и опасений. Нет, к этому я привыкла. Ибо больше трех лет назад забрали моего мужа, и мне одной приходится по мере сил справляться с затянувшейся неуверенностью, и мне не раз уже приходилось переживать времена бессонных ночей и страха, что в любую минуту может случиться самое худшее, хотя при этом я понимала прекрасно, что, если это случится, я все равно не буду готова встретить конец. Но на этот раз меня беспокоит иное волнение.

Оно началось вчера вечером. Я отправилась к Тодже, в обычное место, по обычной причине. И между нами не произошло ничего такого, что отличало бы эту встречу от всех предыдущих. Я была заранее готова безропотно подчиниться его требованиям. Но меня потрясло, когда я увидела перед собой совершенно другое животное. Ибо на этот раз перед моим приходом он утопил себя в спиртном. На полу возле кровати валялась бутылка, мужчина расслабленно привалился спиной к степе и еле сумел ответить на мое приветствие.

Но я была готова на все. И все пошло как обычно. Он сказал, чтобы я села рядом, и я села. Он начал меня обшаривать беспокойными пальцами. Ничего нового, разве что под влиянием излишка спиртного (бутылка на полу валялась пустая!) он хватал меня так бессмысленно резко, что мог разорвать платье в клочья. Я попросила разрешения раздеться, и он с тупым пьяным смехом закивал головой — но и пока я раздевалась, он не мог придержать свои руки. В постели он рухнул на меня всей своей разопревшей тушей и с трудом мог пошевелиться.

Ничего нового так и не произошло. Он пыхтел, как плюхнувшаяся оземь ящерица, и мне пришлось до отвращения напиться его проспиртованного дыхания и запаха старого тела — тщетно я отворачивалась и старалась задержать дыхание. Его руки терзали и дразнили меня с таким слепым исступлением, что под конец во мне не только проснулось разбуженное желание, по погибло немногое, что еще оставалось от воли к сопротивлению.