Изидор Окпевхо - Последний долг

— Господин Ошевире?

— Да, сэр.

— Где же он все это время был?

— Он сидел в «лендроувере», сэр.

— М-да! Стало быть, он не сопровождал солдат на базар?

— Нет, сэр. Не сопровождал. Он был в «лендроувере».

Прокурор на этом взрывается:

— Послушайте, да вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Вы рассказываете, что господин Ошевире сопровождал солдат мятежников на базар и даже помог им расправиться с торговкой. И тут же вы рассказываете, что все время, пока солдаты были на базаре, он ждал в машине. Что вы хотите этим сказать?

— Я думаю, он ждал в машине, сэр.

— Вам не надо думать, вы обязаны представить комиссии точные данные, — говорит председатель, откладывая в сторону очки. — Вы осознаете, какое значение для господина Ошевире имеют ваши показания, или, может быть, вам все равно?

Рукеме молчит.

— Продолжайте допрос, господин прокурор, — говорит председатель, он откидывается в кресле и надевает очки.

Прокурор что-то ищет в бумагах, затем бросает на Рукеме полунасмешливый взгляд:

— Далее, господин Рукеме, вы сказали, что господин Ошевире имел обыкновение принимать мятежников в своем доме, — это верно?

— Да, сэр.

— Вы могли бы рассказать комиссии подробнее, скажем, об одной такой встрече?

— Однажды они…

— Когда это было?

— Гм-м. — Свидетель откашливается. — Я думаю, в мае, сэр.

— Вы думаете — или вы уверены?

— Уверен, сэр.

— Хорошо. Какого числа мая и в котором году?

— Двадцать третьего мая 1968 года, сэр.

— Прекрасно. Так что же произошло двадцать третьего мая 1968 года?

— Я сам видел все, что произошло. Они…

— Вы хотите сказать, что сами присутствовали на встрече?

— Нет, сэр! — Рукеме в ужасе.

Зал стонет от хохота.

— Я находился возле его дома. Это было в воскресенье вечером, часов в шесть. Там стояло пять или шесть военных машин, главным образом «лендроуверы». Думаю, еще два «мерседес-бенца», каждый с флажком мятежников. Дом господина Ошевире — напротив городского совета, — окрестные дома и весь район были оцеплены, и никого даже близко не подпускали. Они начали свое сборище пением боевой песни своего племени — слов я не мог разобрать. Потом сделалось тихо. Они стали планировать и замышлять. Ясно, они что-то планировали и что-то замышляли.

— Откуда вам это известно?

— Весь город знает, что они всегда что-то планировали и замышляли. Одно время поговаривали, что они собираются перебить всех молодых людей в городе, чтобы мы не могли оказывать им сопротивление. В другой раз, когда они увидели, что у них чересчур большие потери в войне с федеральными войсками, они решили призвать всех молодых людей в свою армию. Во время того воскресного сборища у Ошевире они как раз планировали эту операцию.

— Вы в этом уверены?

— Ходили такие слухи.

— Понятно. В каком часу было описанное вами воскресное сборище?

— Примерно… в восемь часов вечера.

— Вы говорите: «в восемь часов»?

— Да, сэр.

— Понятно.

Прокурор вздыхает и качает головой, потом поворачивается к председателю комиссии.

— У меня больше нет вопросов, ваша честь, — говорит он. — Я хотел бы вызвать господина Мукоро Ошевире для перекрестного допроса свидетеля.

Только не меня. Только не меня. Ни слова от меня не услышите. Разве истина светит вам недостаточно ярко?

— Господин Мукоро Ошевире! — кричит мне секретарь. — Прошу вас занять место свидетеля!

Полицейский толкает меня в спицу гораздо грубее, чем нужно. Не твоя вина…

Я встаю и направляюсь к прокурору. Я встаю перед ним, подчиняясь его царской прихоти.

— Итак, господин Ошевире, — говорит мне председатель, — у вас нет вопросов к господину Рукеме?

— Нет. — Я отрицательно качаю головой и отворачиваюсь.

Мне не о чем говорить с Рукеме. Что бы я ни сказал, разве это изменит предопределенный ход событий?

— Вы уверены, что у вас нет вопросов к нему?

— Уверен. Шуо!

— Хорошо, — говорит председатель. — Вернитесь на свое место.

Я сажусь на скамью. В зале безмолвие. На лицах солдата и полицейского написано, что при первой возможности они забили бы меня насмерть. Быть может, у них еще будет эта возможность!

Председатель смотрит на членов комиссии, предлагая продолжить допрос свидетеля. Я бросаю взгляд на него — на Рукеме. Свои чувства к нему я не умею выразить. Это не злоба. Даже если в моих чувствах и есть злоба, в них еще много другого — главное, я не в силах всерьез отнестись к его обвинениям.

Ибо это тяжкие обвинения. Тяжкие не потому, что могут отправить меня в могилу — это теперь почти неизбежно. После трех лет лишения истинных радостей жизни, без надежды на освобождение, разве ты далеко от неминуемой смерти? Больше того. С тех пор как мы предстали перед комиссией, я выслушал слишком много смертоносных свидетельств против моих товарищей по заключению, видел слишком много бесстыдных лиц людей, убежденно высказывавших чудовищные обвинения. И только теперь до меня начала доходить серьезность нашего положения. Ибо, если большинство заключенных так же ни в чем не виновны, как я, и все же могут лишиться свободы и даже — кто знает? — жизни, лишь потому, что несколько человек по наглости и бесстыдству вышли вперед и показали змеиную гибкость языка, тогда всей нашей стране есть чего опасаться. Я простой крестьянин, мне гораздо лучше в грязи плантации возиться с резиновыми деревьями, нежели сидеть в этом зале перед чисто одетыми, уважаемыми людьми и обсуждать то, чего никогда не было. Если Рукеме их убедит, расстрела мне не избежать. Но пусть получат свою победу…