Изидор Окпевхо - Последний долг

Что-то шумят в моем доме, больше всего — на кухне… У жены в последнее время хватает сообразительности не будить меня, пока я сам не проснусь. Дети уже ушли в школу, все остальные заняты своим делом. Утро стареет, и, хотя окно закрыто, я вижу, как копья спета проникают во все трещины и пазы в раме и ставнях.

Я жду газетчика. Чертов мальчишка и последнее время опаздывает. Его ли в этом вина? С тех пор как война пришла в город, знатность и уважение покинули те места, где им надлежит быть. Теперь, когда машина с газетами прибывает сюда и оставляет тюки на почте, разносчики первым делом мчатся к казармам. О нас они больше не помнят. Хотел бы я знать, о чем они думают. Понимают они, что у военных меньше образования и мудрости, чем у таких людей, как я? Сознают они, что мнения по важнейшим вопросам губернатор штата — даже глава государства — спрашивает у таких людей, как я? И все же они забыли о нас и отдают предпочтение грубым солдатам. Они слишком быстро забыли, что своей славой город обязан таким людям, как я, и что, если бы к нам не пришла война, такие люди, как я, управляли бы судьбами города.

Таких людей, как я, здесь очень немного. И из немногих, без сомнения, я — наиболее выдающийся. Об этом они тоже забыли. Они забыли, как я достиг вершины. Как я, едва научившись ходить, шел за отцом на ферму, как старик с трудом гнал меня с поля в школу. А когда резиновые деревья на пашей огромной плантации достигли зрелости, а отец от старости разучился по сбиваясь считать деньги, я перенял, у него бизнес и довел его до теперешнего величия. Забыли, как я добился невиданного успеха. Забыли, что правительство — какое бы оно ни было — не может подумать или заговорить о резине и при этом не вспомнить моего имени. Они забыли все это так быстро и теперь ползают перед посторонними, которым образования и мудрости хватает только на то, чтобы чуять врага на войне.

Иногда я спрашиваю себя, что это, страх людской пли я начинаю терять уважение? Кто может знать, что случилось со мной? Могла ли моя жена раскрыть рот? Не думаю. Конечно, в таких делах доверять женщинам невозможно. Двадцать пять лет и десять детей — как быстро она припомнила! Но слабость их разума равна слабости их сердец, и достаточно одного легонького удара — вроде того, что случилось со мной, — чтобы двадцать пять лет обратились в ничто. И все же лучше оставит!» ее в покое, чем еще раз позволить ей усомниться в моей власти. Ибо я дошел до того, что сам не знаю, что сделаю! И все же…

Наконец мальчишка кричит о газете. Я встаю с кровати и стираю вчерашний день с глаз. Хорошо бы стереть его и из памяти… Я выхожу из комнаты, все меня приветствуют, даже прохожие кланяются так, как должно кланяться лицу моего ранга. Боже, день уже стар: на моих часах десять. Но кто сказал, что я обязан вставать раньше? Паршивец убежал, но служанка протягивает мне оставленную им газету. Шезлонг ждет меня. Я достаю очки, сажусь и просматриваю новости с той проницательностью, какой в этом городе могут похвастать не многие.

Первым делом я принимаюсь за передовицу, ибо, скорее всего, она будет посвящена судебному разбирательству в Идду, где расследуют зверства мятежников в нашем штате, а также деятельность лиц, в той или иной мере сотрудничавших с противником. Всерьез я никогда не верил газетчикам. Слишком часто они делают вид, что знают больше, чем знают, и важно пытаются судить о делах, не доступных их разумению, — не будем говорить о том, что никто не давал им права судить. Несколько педель назад они бушевали против того, что они окрестили преступным укрывательство провианта поставщиками, возмущались влиянием, которое это укрывательство якобы оказывает на рост рыночных цен. Так вот, что они в этом смыслят? Почему бы им для начала не спросить нашего мнения? Ибо в конце концов, даже если они правы, неужели они не могут взять в толк, что в нашей власти также и понижение цен? Только на той неделе газетчики требовали, чтобы федеральное правительство согласилось встретиться с вождями сепаратистов где угодно, если бы мятежники проявили искреннюю готовность к переговорам. Переговорам! Каким еще переговорам? Если упрямство доводит кого-то до мятежа, разве не должен он быть мужчиной и испить чашу до дна? Дурацкая болтовня — вот что это, по-моему. Я думаю, что война должна идти до конца. Я думаю, что этим ублюдкам надо предоставить возможность получить хорошую встряску, чтобы в следующий раз, заслышав разговоры о выходе из федерации, они бы бежали от них десятимильными шагами, забывая поддерживать сваливающиеся штаны. Посмотрите, что они натворили с моим резиновым бизнесом! Не будь этой дурацкой войны, я, наверно, мог бы один оплачивать все расходы целого штата. А теперь — кто сравнит мой источник дохода с прежним, но крайней мере с точки зрения престижа! Ибо я — я, Тодже Оновуакпо, — так низко пал, что вынужден поставлять провиант армии и подвергаться унизительному контролю здоровенной шайки мошенников. А эти болваны хотят усадить мятежников за стол переговоров, где мятежники наверняка постараются победить хитроумными доводами. Нет, я не осуждаю газетных мальчишек. Гнусное искажение фактов и потуги на широкие обобщения — вот чем они зарабатывают на хлеб насущный. И откуда им знать, каков риск, когда один бизнес меняешь на другой?!