Джорджо Бассани - Сад Финци-Концини

Он направился к двери, не закончив фразы…

— Как он там? — спросил я.

Я тоже встал и подошел к нему.

— Кто, Альберто? — спросил он, выходя.

Я кивнул.

— Знаешь, в последнее время мне казалось, что он очень устал. Тебе не кажется? Я думаю, что он, наверное, нездоров.

Он пожал плечами, погасил свет, пошел впереди меня в темноте и, пока мы не дошли до калитки, не сказал больше ни слова, только ответил «Добрый вечер» на приветствие синьоры Лалумия, выглянувшей в окно, а потом предложил, уже когда мы выходили, пойти поужинать вместе в ресторанчик «Джованни».

Я нисколько не сомневался, что Малнате прекрасно знает, почему я не захожу в дом Финци-Контини, точно так же, как и то, каковы на самом деле отношения между мной и Миколь. Тем не менее и я, и он избегали затрагивать в наших разговорах эти темы. Мы оба были образцами сдержанности и деликатности. Я был ему искренне благодарен за то, что он сделал вид, будто поверил в то, что я ему сказал, и воздерживается от дальнейшего разговора на эту тему. Я был благодарен ему за то, что он принял мою игру и не расспрашивает меня.

Мы стали видеться часто, чуть не каждый вечер. С начала июля жара, ставшая невыносимой, сделала город почти безлюдным. Обычно я приходил к нему часов в семь-восемь. Если его не было, я терпеливо ждал, иногда синьора Эдвидже развлекала меня своими разговорами. Чаще всего я заставал его одного, он лежал на диване в майке, заложив руки за голову, уставившись взглядом в потолок, или сидел и писал письмо матери, которую, как я узнал, он любил трепетно и нежно. Как только я приходил, он быстро скрывался в ванной, брился, а потом мы вместе шли ужинать.

Обычно мы ходили к «Джонанни», садились на открытом воздухе, напротив башен замка, которые возвышались над нами, как доломитовые горы, и, как горы, ловили вершинами последний свет уходящего дня. Иногда мы ходили в «Вольтини», в тратторию за воротами Рено, садились за один из столиков на террасе, выходившей на юг, в сторону полей, откуда можно было увидеть, если немного напрячь зрение, огромные пространства аэропорта. Если вечер выдавался особенно жаркий, то мы ехали не в город, а направлялись по прекрасной улице Понтелагоскуро к железному мосту через По, переходили на другую сторону и ехали по высокому берегу, справа от нас была река, слева тянулись поля. Минут через пятнадцать мы подъезжали к одиноко стоявшему зданию «Старой таможни», на полпути между Понтелагоскуро и Полеселла, славившейся жареными угрями. Мы ужинали не торопясь, засиживались за столом допоздна, пили Ламбруско или легкое вино Боско, курили трубки. Если мы ужинали в городе, то не задерживались за столом, а складывали салфетки, платили каждый по своему счету, а потом, ведя велосипеды за рули, прогуливались по проспекту Джовекка или по аллее Кавур, иногда доходя до вокзала (во время этих наших ночных прогулок мы всегда избегали проспекта Эрколе I). Обычно ближе к полуночи он предлагал проводить меня домой. Он смотрел на часы, заявлял, что пора идти спать (фабричный гудок раздавался для них, для «технарей», в восемь, но ведь встать-то надо будет в семь!), и сколько я ни настаивал, никогда не разрешал мне самому проводить его домой. Последняя картина, которая сохранилась у меня в памяти, всегда одна и та же: посередине улицы, на велосипеде, спустив одну ногу на землю, он ждет, пока я закрою прямо перед ним дверь своего дома.

После ужина мы два или три раза ходили на бастионы ворот Рено, где в то лето на площадке между Годзометро и площадью Травальо расположился Луна-парк. Это был совсем дешевый Луна-парк с несколькими палатками, в которых был устроен тир, вокруг старого залатанного шатра с конным цирком. Это место мне нравилось. Меня волновало и трогало общество бедных проституток, хулиганов, солдат, нищих с окраин, бывших там завсегдатаями. Я цитировал Аполлинера, вспоминал Унгаретти. И хотя Малнате, с видом человека, приведенного туда против собственного желания, обвинял меня в «упадничестве и декадентстве», в глубине души он тоже любил бывать там, подняться на пыльную площадь после ужина в «Вольтини», съесть кусок арбуза прямо у прилавка, при свете ацетиленовой лампы, а потом полчасика пострелять в цель. Он был прекрасным стрелком, этот Джампи. Высокий и плотный, очень представительный в отлично выглаженном кремовом колониальном костюме, который носил, почти не снимая, все лето, он спокойно прицеливался, глядя сквозь толстые стекла черепаховых очков. Своим видом он, несомненно, покорил сердце размалеванной и вульгарной девицы из Тосканы, которая была там кем-то вроде королевы. Как только мы поднимались по каменным ступенькам лестницы, ведущей к вершине бастиона с площади Травальо, она настойчиво приглашала нас остановиться у ее палатки. Пока Малнате стрелял, она, эта девица, не замолкала ни на минуту, отпуская ему довольно непристойные комплименты, на которые он, говоря ей «ты», отвечал очень спокойно и остроумно, с неподражаемой непосредственностью человека, который в юности не выходил из борделей.