Монтеро Глес - Когда диктует ночь

Я почти сразу узнал, что Милагрос первой вызвали для дачи показаний. И что она предстала в суде с собранными в пучок волосами и глазами, подернутыми дымкой печали. Милагрос было уже за тридцать, тело ее переживало пору цветения, и единственное, что она сказала кроме своего возраста и двух фамилий, было то, что она приходит на работу вечером, а уходит с петухами. Следователь внимательно ее выслушал. Голос у нее как будто спросонок, записал он карандашом на полях протокола. Тогда-то следователь, уже вот-вот готовившийся уйти на пенсию, понял, почему правосудие должно быть не только слепым, но и глухим. Впрочем, мы еще вернемся к этому пузатому коротышке в рубашке с короткими рукавами и бабочке с большим узлом, болтавшейся у него на шее. К мужчине, который красил усы из кокетства и у которого, когда забирали труп, слетела с головы шляпа. Белая панама с мягкими полями, которую ветер сначала зашвырнул в небо, а потом бросил в море. Мы еще вернемся к нему, но пока — тсс! потому что это всего лишь начало. Фургончик горчичного цвета остановился у самого входа в «Воробушков». Еще не стемнело, и песчаная буря разгуливает в обнимку с кроваво-красным закатом. Издали доносятся выхлопы мотоцикла, а вблизи слышны шаги начальницы, звучащие как поступь легионера в парадном мундире. Она открывает дверь с пекинесом на руках, в губах — парижская сигарета, розовая, с позолоченным мундштуком, дым от нее светлый, прозрачный. Она делает гримаску, и Милагрос не понимает, куксится она или улыбается. Это хозяйка, и все зовут ее Патро.

— Проходи, дорогая, я тебя как раз поджидаю, — обращается Патро к Милагрос притворно задушевным тоном. Собачонка морщит нос; она не лает — только повизгивает и скалится, как старая крыса, на груди у Патро. — Проходи.

В этот день, как и в остальные дни, лицо Патро было обтянуто кожей туго, как круп мула. Щеки ее блестели, словно смазанные свиным салом, а подбородков было — какое там один, — считай, с полдюжины. Чувства юмора у нее не было, как не было шеи или каких-либо дипломов и аттестатов, и физически она была привлекательна, как в свое время кроманьонка, не считая разницы в росте. Казалось, она вышла из рук какого-нибудь деревенского умельца. Но вернемся к ее заведению: диваны еще пустовали, а перевернутые табуреты стояли на покрытой чехлом стойке, и все вокруг обволакивала пахучая полутьма, сквозь которую Милагрос пробиралась на ощупь, ориентируясь на рахитичные лампочки аварийного освещения, многократно отражавшиеся в зеркалах и бутылках «Понче Кабальеро».

— Спустись ко мне в кабинет, дорогая, — медоточиво продолжила Патро. Стук каблучков Милагрос затих на изворачивающейся каменной лестнице, и собачонка залаяла в темноту. — Осторожней, дорогая, не оступись.

Милагрос вообразила, что речь идет о каком-нибудь важном клиенте, который спешит. Одном из тех, которые требуют «штучек» и чей кошелек в конце концов решает все. Домохозяйка, которая развлекается со шлангом садовника, и откормленный мышиный жеребчик. А то и похуже: распутник с длинными ногтями и жеманными жестами; кольцо на мизинце, часы с цепочкой и шило в заднице. «Давай, давай, детка, только сначала полижи мне хорошенько вон там». Именно такие мысли промелькнули в голове у Милагрос. Однако, оказавшись в кабинете, где вентилятор жужжал у нее над головой, как старая мясная муха, она поняла, что на сей раз эта вульгарная штопальщица плев хочет от нее чего-то другого.

— Напиши мне что-нибудь, дорогая, — сказала Патро, протягивая ей шариковую ручку и листок, вырванный из приходно-расходной книги. — Напиши что хочешь. — Струйка дыма от ее парижской сигареты, дрожа, протянулась к потолку.

Милагрос, которая ровным счетом ничего не понимала, схватила ручку и уставилась на листок. «Что, ветром продуло?» — вопросительно взглянула она на Патро. Собачонка под столом лизала хозяйке ноги, причудливо оплетенные варикозными венами.

— Напиши мне что-нибудь, дорогая, что хочешь, первое, что придет в голову, — не отставала Патро, водрузив очки на вогнутую переносицу и тыча пальцем в Милагрос, которая едва отходила в школу и которой теперь, в ее годы, нравилось, что она умеет писать, особенно когда приходилось отправлять письма Чану Бермудесу, который уже пятнадцать лет как трубил срок. Этой женщине удавалось заставить ее почувствовать себя виноватой только потому, что ей весело.

— Давай, дорогая, слышишь, какой в городе шум, — повелительно произносит Патро, — как в школе, напиши мне сочинение о весне. Опиши мне, например, праздник, который начинается сегодня.