Монтеро Глес - Когда диктует ночь

Хотя все, что он рассказывал, приобрело весомость правды, на самом деле все было иначе, потому что, когда Чана Бермудеса взяли, он занимался любовью с Милагрос, а кольцо лежало на ночном столике, на тарелке, рядом со спичечным коробком. И когда рука у Луисардо подросла, он стал его носить. Сначала оно было ему впору только на большой палец, но со временем он шикарял им на указательном. Таким вот образом Луисардо, который никогда за словом в карман не лез, продолжал вешать лапшу, спасая свою шкуру. Теперь Чан Бермудес крепко встал на ноги, сказал он, чувствуя, что надо врать да не завираться. И хотя поговаривали, что тюрьма его сломала, было в его появлении нечто триумфальное. Я тогда продавал товар в Калете, рассказывал Луисардо захватившим его типам, продавал я, значит, товар, как вдруг смотрю — он, да так внезапно, как, говорят, всегда.

Сидя в «рено-триана» с мадридским номером, тип со шрамом и трансвестит внимательно, не упуская ни единой детали, слушали импровизацию Луисардо. Двигался Чан Бермудес всегда пригнувшись, по-кошачьи, рассказывал Луисардо, пока тип со шрамом ковырялся в зубах, а трансвестит нетерпеливо просил продолжать:

— Валяй, валяй, трави дальше, слышал?

И Луисардо, владея ситуацией, живописует перед ними масштабное полотно: задний план, выписанный широкими мазками, и четко очерченные профили. Он рассказывает о том, как Чан Бермудес наклоняется, чтобы забрать ставки. Он делает это ловко, одним мановением руки, как крупье в игорном доме. И, словно речь идет об игре в кости, хватает ставки Луисардо и бросает их в море. «А может, тебе лучше пересчитать кой-где волоски у твоей шлюхи-мамаши?» — надвигается на него Луисардо, выпятив грудь и позвякивая всеми своими медальонами. От нервного напряжения глаза у него сузились. «Что ты там сказал, сосунок?» И Чан Бермудес мигом заткнул ему глотку, усмехнувшись золотым зубом. Тут только до Луисардо дошло, и горячие мурашки забегали у него по всему телу. Перед ним стоял сам Чан Бермудес.

Я уже говорил, что от разоблачения Луисардо спасло только то, что ни тип со шрамом, ни трансвестишка никогда сами не видели Чана Бермудеса, а если и знали о нем, так только по слухам. Не мешает напомнить, что оба были не из Тарифы, что ни тип с порезанной щекой, ни трансвестишка, оба были не из местных. Один был из Мадрида, другая — с бескрайних просторов пампы, так-то, братишка, понял? И еще не мешает напомнить, что, когда Чана Бермудеса взяли, Тарифа была маленьким городком, крохотной точкой на юге Испании, где насчитывалось больше казарм, чем кабаков. Поэтому земли, по которым, следуя Луисардо, вновь расхаживал Чан Бермудес, были уже не те. И даже если мы решим представить обратное, Чан Бермудес, появись он сейчас, тоже не был бы похож на себя прежнего. Возможно, система простила его, и теперь он принадлежит к опасному типу раскаявшихся. Но не это важно для нас сейчас, по-настоящему важно для нас то, что Луисардо спасся благодаря куче небылиц и своим краснобайством провел не только Герцогиню и типа со шрамом, но обманул и самое время. Так незаметно пришла пора обедать, а когда наступило время сиесты, Луисардо выбросили на том же самом шоссе в Альхесирас.

Луисардо сделал то, чего никогда не следует делать в Тарифе, а именно плюнул против ветра, поэтому, когда он понял это, было уже поздно. Однако природная хитрость и изворотливость заставили его быстренько пригнуться. И в тот выпавший из календаря день, пролетевший у Луисардо перед самым носом, в тот день капли его злосчастной мокроты обрызгали путешественника. Луисардо все щиплет себя за щеки, потому что не может поверить, что уцелел, дебил недоразвитый. И после того как его отпустили, он первым делом подобрал свой мотоцикл и, спустившись в придорожную канаву, ударами булыжника выпрямил погнутые части, чтобы вернуться в Тарифу. Трррррррр, трррррррррр, трррррррр, жал он на акселератор и лихо проходил повороты, не скрывая своего поражения, как то свойственно людям с самомнением, словно то была победа. От такой скорости висевшие у него на шее медальоны громко позвякивали. В глубине души больнее всего ему было сознавать то, что, оставшись в живых, он видел, как его добычу забирают другие. Тррррррррр, тпррррррррр, еще один крутой поворот, Луисардо мчался по шоссе из Альхесираса не в силах забыть, что чемодан с деньгами остался у тех двух дегенератов. Луисардо жал на газ и плакал, лицо его искажал неописуемый гнев.

Рассказы про него не могли не волновать. Говорили, что он курит, целуясь, и убивает, милуясь. Что руки его одинаково привычны к ласкам и преступлению. И когда кто-то живой осмеливался пересечь теневую черту, отделявшую его от остального мира, он слышал посвист мести, похожий на свист ветра, знакомый с рождения. Тогда он клялся именем своей матери, и делал вид, что целует большой палец, и выступал из темноты, чтобы получить свое. А сделав дело, сматывался. Прощался он с важным видом бывалого моряка, которому ведомо сердцебиение прибоя.