Монтеро Глес - Когда диктует ночь

Обычно такого типа случаи почти не привлекают внимание прессы. Однако — лето, и для газет настало время тощих коров, поэтому за неимением новостей они их придумывают. На следующий день делом занялись две газеты. Может, потому что это показалось им важным, а может, потому что до этого приходилось заниматься совсем уж чепухой, кто знает; так или иначе, день спустя «Эль Пайс» опубликовала портрет Рикины на первой странице. «Жестокое убийство», твердили заголовки. О старикашке не сообщили ни слова. На внутренних страницах описывалась жизнь бесподобной Рикины и была напечатана фотография, где она в более чем легких одеждах танцевала во Флоридите. Гильермо Кабрера Инфанте набросал словесный портрет Рикины, использовав его, чтобы вставить несколько шпилек кубинскому правительству. С другой стороны, «Эль Мундо» озаглавила происшествие загадочно и двусмысленно: «Ксенофобия, или сведение счетов», и на первой же странице поместила драматическое фото старикашки, которого клевали утки на берегу Мансанареса. Статью по поводу случившегося написал Луис Антонио Вильена, превративший ее в апологию сократовской любви. Главный редактор в передовице, не более сочувственной, чем уличный булыжник, всячески старался избегать малейшего упоминания о негритянке. «АБС» вообще никак не откликнулась. Но до всего этого не было никакого дела трансвестишке, который наутро двойного убийства гнал «рено-триана» по мадридским улицам. Покрышки отчаянно скрипели на поворотах. На пассажирском сиденье ехал Хинесито, как всегда ковыряясь в зубах. На светофоры они не обращали ни малейшего внимания. А зачем, малявка?

Скорость так велика, а Мадрид так пустынен, что им едва-едва не удалось схватить путешественника, который на последнем дыхании добежал до своего дома и, прыгая через две ступеньки, поднялся на последний этаж, словно в задницу ему, малявка, вставили реактивный двигатель. У кого хватило бы терпения ждать лифт? Оказавшись у себя на чердаке, еще чувствуя приставший к пальцам запах дерьма, он первым делом раскладывает карту на кушетке. Он узнает ее, потому что видел все это уже много раз: линия чужого берега, очертания юга Испании, скалистые Геркулесовы столбы. Джебель-Муза и Гибралтарская гора. За долгую вереницу лет карта успела пожелтеть, малявка, рассказывает Луисардо. Кто-то разрисовал хной рельеф гор, форму берега. Знаешь, малявка, раньше работали тонко, выписывали все детали, и доказательство тому — карта. Хотя путешественник не понимает букв, он знает, что вот здесь Медина Сидония, а вот там — Беккех, белокаменный город на вершине горы, который мы называем Бехер. И еще он знает, что возле Тарифы — самая узкая часть Пролива, откуда до африканского континента можно добросить камнем. Путешественник уточняет все это, вооружась лупой, на коленях, прижимая карту дрожащей рукой и теряя выигранное время, которое теперь дарит своим преследователям, а они уже на Кальяо. Но путешественник, не обращая внимания на приближающуюся опасность, продолжает углубляться в подробности и вдруг замечает точку, которая кажется то ли погрешностью, то ли мушиным пятном. Это то, что осталось от Атлантиды, да, да, малявка, от города, затонувшего между двух вод, про который рассказывают самые древние старики. Это остров, где Калипсо удерживала в своем плену Улисса, — тот самый, который мы называем Перехиль — Петрушка, — потому что он весь покрыт густющими зарослями этой травы. И из Мирамара, перегнувшись через стену, Луисардо показывает на затерянную в ночи точку — царство между двух миров. Вдали позвякивают огоньки другого берега. То, что при солнечном свете кажется белыми, как овечий сыр, городами, с приходом ночи напоминает свечи, зажженные вокруг алтаря. Тетуан, Бенсу, Сеута и Кетама, там, за Пунта-Альмина, и тонущие в ночи корабли, пещеры в подводных скалах, разверстые, как раны, гроты, где пираты-берберы собирали дань с проходивших через Пролив судов. Луисардо плетет свои небылицы, пропахшие солью и корабельной смолой, истории о мореплавателях, которые останавливались в прибрежных публичных домах. Они прибывали, отягощенные, как свинцом, скопившимся за время плавания семенем, и вваливались хмельные от проклятий и богохульств. Но теперь не они интересуют нас, малявка, теперь сиди тихо, потому что, не теряя больше ни минуты и не вымыв рук, путешественник хватает карту и прячет ее в карман брюк. Он хлюпает носом и бросает в рюкзак зубную щетку, растрепанную, как метла, и зубную пасту, похожую, но… не к столу будь сказано.