Патрик Рамбо - Хроника царствования Николя I

Когда грянула роковая новость, обнажилась основа старой комедии, и первые месяцы царствования предстали в новом освещении, ибо теперь все поняли, что не было между Их Величествами никакого крепкого союза, их разрыв назревал давно. Императрица больше не могла играть роль, скроенную не по ней, она устала создавать ложную видимость. Быть все время на виду, чувствовать, что все взгляды направлены на них, ловя малейший жест, — все это изводило ее нестерпимо, а между тем под ее ледяной наружностью жила наивная душа мидинетки. Неприступность, в которой ее упрекали, была не чем иным, как глубочайшей скукой.

Императрица сдалась; она призналась, что у нее были причины уйти: уже два года тому ее поразила истинная и внезапная любовь к другому мужчине, не к Его Величеству, хотя к такому же пустомеле, его официальным ремеслом была реклама, он пронял ее своими седеющими висками и успокоительным весом своего капитала; но она уступила, задерганная Нашим Властелином, который не мог воссесть на престол в одиночестве, ведь надо было предстать перед будущими подданными отцом семейства, таким же, как они; она уступила, итак, она вернулась, чтобы последовать за ним в его авантюре и вместе войти в ворота Дворца. Она заявила также, что ее нимало не прельщает жизнь в окружении охранников и шпионов, ей противно ничего не делать самой, она так преувеличивала это свое желание, что даже утверждала, будто хотела бы собственноручно наполнять корзинку в супермаркете, покупая там для Дофина Людовика «Нутеллу» в баночках. Она чувствовала, что готова, как обветшалая кариатида, рассыпаться под бременем благовоспитанности, поначалу еще пыталась играть навязанную роль, хотя совсем в нее не верила, соблюдала видимость, но в душе так хотела одного — быть обыкновенной, что в конце концов отказалась и дальше оставаться пленницей мизансцены. Итак, она, одна-одинешенька на фоне элегантной и печальной обстановки, согласилась позировать для портретов, украсивших одну дамскую газетку; эти ее изображения тоже были печальны и элегантны, искусно подретушированы, чтобы омолодить ее и придать облику просветленное спокойствие. Она говорила, что для совместной жизни Наш Повелитель абсолютно не пригоден, что она возвела его на трон и ныне, исполнив эту задачу, может удалиться, он в ней больше не нуждается, да и никто ему не нужен, он уже заменил на неизбывное болезненное «Я» тот тандем, то недавнее «Мы», частью которого она была, и теперь волен сколотить себе гарем, как ранее сформировал Двор.

Ни в малой степени не утратив присущей ему во всех положениях блошиной прыгучести, Властелин Наш стал с этих пор столь же язвителен, сколь уязвим в те моменты, когда речь заходила о распаде царственного семейства: он тут же заявлял, что, мол, народ избрал его не ради подробностей его частной жизни, а за ту энергию, которую он проявляет в решении всех мыслимых проблем. Подобное утверждение можно бы счесть в равной мере как истинным, так и ложным, ибо вокруг императорской четы возник-таки некий завлекательный ореол благости, а теперь только и разговоров было, что о невзгодах этих двоих. Его Величество уж очень широко использовал эту семью, разрозненную, но призванную являть миру образец единения на всех эстрадах, куда он ее выталкивал, на всех портретах, среди зеленых растений, обстриженных под горшок, на фоне интерьеров неуютного, холодного Дворца, который в такие моменты становился похожим на дворец в Монако, где веет духом оперетты. Верховный Бедуин из Триполи, желая проявить любезность, но понятия не имея о нынешнем настроении Нашего Лидера, был единственным, кто вздумал предать гласности послание с соболезнованием, давая тем самым почувствовать, что он отныне предпочитает злодеяниям изысканную вежливость. «Я выражаю, — в личном порядке писал он, — глубокое сожаление о разладе между двумя моими близкими друзьями, обретенными столь недавно. Известие это так жестоко меня поразило, что я не смог попытаться помирить Их Величества». Те же, кто близко общались с Нашим Владыкой, разговаривали в его присутствии о чем угодно, но не об этом, настолько свежа была его обида.

Первый камердинер Государя, мсье де Мартинон, незадолго до того допустил досадную оплошность. Желая все подготовить для будущего официального визита Его Величества к Джонни Уолкеру Бушу, он дал согласие, чтобы во Дворце состоялась съемка для известной в Америке телепередачи. Мадам Лесли Сталь, призванная подновить имидж Его Величества, тотчас догадалась, что он мрачно настроен, а когда он уселся в кресло напротив, ей стали заметны нервные тики Императора. Он нетерпеливо ерзал, подергивал ногами, устремлял взоры к небесам, то бишь к золоченой потолочной лепнине, обозвал болваном своего Первого камердинера, организатора этой встречи, и тот, отступив в дальний угол, застыл, потупившись и судорожно сглатывая слюну, отчего кадык на его до странности длинной шее то резко вспучивался, то опадал.