Е. Асмус, А. Неёлова, Е. Янова
Избыток подсознания
У меня такая профессия —
Видеть то, что не видят другие:
Как свиваются волосы
В белые,
Кольца
Очень тугие,
А в глазах тоска,
Или просто депрессия,
От вдыхания клея «Момента».
Это —
Обнаженные нервы
На кончиках пальцев
Тянутся
К зеленеющим почкам,
Как слепые котята к свету.
Это —
Радость от жгучего лета,
Горечь слов, недосказанных где-то,
Твоих недосказанных слов…
Зов умерших предков,
Когда не можешь не мстить,
И невозможно простить
Даже молекулу
Подлости…
Обостренное чувство
Того, что в ответе
За все, что заметил:
Вот девушка хрупкая,
В черном берете,
Идет, и прямо вся светится!
Влюбилась, наверное,
Забыв вчерашние
Обман и горе,
И только в каждом
Движении —
Страх
С мечтою в смешении…
Это —
Знамение,
Путь озаряющее,
Под небом серым,
Если в конце нету
Веры,
Любви и Надежды…
Как прежде.
Лишь только одна всепоглощающая депрессия…
Но… У меня такая профессия…
Екатерина Асмус
Чужие корни
С благодарностью — моей троюродной бабушке Нине, которую, к несчастью, мне знать не довелось.
* * *
Толпа серых с винтовками схлынула, как легкая волна. Грузовик с солдатней, набитой в кузов, вынесся из крепости. А генерал, в парадной белой форме с аксельбантами, остался лежать, словно тряпичная кукла, с вывернутой неестественно шеей, и — будто бы вылили сверху банку красного брусничного варенья — алые пятна на белом мундире растекаются, шевелят щупальцами, как медузы в море…
Нюточка на море была недавно и боялась там с медузами играть, — они такие же скользкие, как желе, но вовсе даже не красные, а просвечивают. Вздохнув, поковыряла пальчиком краску на большой дубовой оконной раме, покрутила латунный шпингалет. Затем опустила белую кружевную занавеску затейливого плетения. Пойти бы спросить у мамы, зачем на генерала банку варенья вылили, а — боязно, потому что приказано из детской не выходить и в окна не выглядывать. Но ведь скуууучнооо! Взрослые в последние дни говорят полушепотом и из дома — ни ногой. Потому что какая-то «леворюция». Так вроде бы. Нянечке Корине строго наказано: малышку из дома не выпускать. И вот грусти тут в одиночестве. Куклы хоть и нарядные, но надоели и вовсе глупые. А мебель в кукольном доме уже десять раз переставлена! Уютную детскую свою Нюточка любила. Но уже давно в гости никто не приходит, а одной играть — неинтересно. Спросить бы, когда же кончится она, эта «леворюция»! В прошлом году у малышей — кузенов Томиных — была корь. Их тоже никуда не отпускали, и к ним нельзя было. Целый месяц! Но потом зато устроили чудеснейший детский праздник ко дню ангела старшего братца Иленьки! В большом особняке на Фонтанке, в зимнем саду, была устроена настоящая Африка! Пальмы с бананами, ананасы, апельсиновые деревья в кадках и море невиданных цветов. А как пахли! Детям разрешили самим срывать плоды с деревьев! Потом играли в прятки. А потом было представление с настоящими артистами! Нюточке они очень понравились, особенно когда девочка, примерно ее возраста, танцевала танец ангела. Беленькая, хрупкая, вся в кисее словно ангелочек с рождественской елки!
На сладкое вынесли торт, высотой ровно с младшего Мишеньку Томина, а маменька тогда все бледнела да покашливала, а потом так посмотрела на папеньку, что тот покраснел…
А потом, дома, Нюта подслушала, что маменька плакала и сетовала, что за графа Томина замуж не вышла, — думала, папенька богаче будет.
«Так вот, — раздумывала Нюта, сидя одна в детской, — вот когда пройдет „леворюция“, то, может быть, папа тоже устроит детский бал, и…» Но помечтать не успелось. За дверью послышались взволнованные родительские голоса. И очень хотелось подслушать. Все знают, что это нехорошо, но уже не раз Нюточка убеждалась, что иначе все самое важное и интересное пропустишь. Дождавшись, когда голоса удалятся, Нюта решилась на отчаянный шаг. Тихонечко приотворив дверь в коридор, она прокралась к дверям маменькиного будуара и затаилась в складках тяжелого бархатного занавеса с кистями и бомбошками, украшавшего дверной проем.
— Боже! — срывающийся от слез и тихой истерики голос маменьки. — Что же теперь с нами будет? Мы же все погибнем!
Читать дальше