Уильям Бойд - Неугомонная

— Я знаю, о чем ты думаешь, Руфь, — сказала она. — Но ты неправа, абсолютно неправа.

Она встала с кресла, высокая и несгибаемая.

— Подожди секунду, — попросила мама и пошла наверх.

— Ты опять рассердила бабушку? — тихим голосом укоризненно спросил Йохен.

— Нет, что ты.

Мать спустилась по лестнице — как мне показалось, без всяких усилий — с пухлой темно-желтой папкой подмышкой. Она протянула папку мне.

— Прочитай это.

Я взяла у мамы папку. В ней оказалось несколько десятков страниц — листы бумаги разного качества и разных размеров. Я открыла папку. На первой странице было написано: «История Евы Делекторской».

— Ева Делекторская, — протянула я озадаченно. — А кто это такая?

— Это я, — ответила мать. — Я — Ева Делекторская.

ВПЕРВЫЕ ЕВА ДЕЛЕКТОРСКАЯ увидела этого человека на похоронах брата Николая. На кладбище он стоял поодаль от остальных присутствовавших. На голове у него была шляпа — старая коричневая фетровая шляпа — и до того это ей показалось тогда странным, что прочно засело в голове, не давая покоя: что за человек догадался прийти на похороны в коричневой фетровой шляпе? Почему такое неуважение? И Ева зацепилась за эту мысль, чтобы сдержать охватившее ее страшное и гневное горе в узде: удивление и возмущение не позволяли горю поглотить ее полностью.

Они с отцом вернулись в свою квартиру раньше остальных. И когда отец зарыдал, Ева почувствовала, что тоже не может сдержать слез. Отец взял двумя руками фотографию Коли в рамке и сжал ее так крепко, словно она была прямоугольным рулем. Ева положила руку отцу на плечо, а другой быстро смахнула у себя со щек слезы. Она не находила слов, чтобы хоть как-то его утешить. Затем Ирэн, ее мачеха, принесла треснутый поднос с графином бренди и маленькими стопками, величиной с наперсток. Она поставила поднос и вернулась в кухню за тарелкой засахаренного миндаля. Ева присела перед отцом на корточки и протянула ему стопку.

— Папа, — простонала она, не в силах говорить нормально, — выпей немного — вот, смотри, я пью.

Она сделала небольшой глоток бренди и почувствовала, что губы онемели. Ей было слышно, как крупные слезы отца падали на стекло фотографии. Он посмотрел на дочь и, прижав ее к себе одной рукой, поцеловал в лоб.

— Ему было всего двадцать четыре… Двадцать четыре, а?..

Он прошептал это так, будто Колин возраст был чем-то совершенно фантастическим, словно бы кто-то сказал ему: «Ваш сын растворился в разряженном воздухе» или «У вашего сына отрасли крылья, и он улетел».

Ирэн подошла к мужу и осторожно взяла фотографию, аккуратно разогнув его пальцы.

— Mange, Sergei, — сказала она ему, — bois — il faut boire. [2] Ешь. Сергей, пей, нужно выпить (фр.).

Она поставила фотографию на ближайший стол и начала разливать бренди в стопки на подносе. Ева протянула тарелку с засахаренным миндалем отцу, и он взял немного, неловко уронив несколько штук на пол. Они медленно пили бренди, грызли орехи и говорили банальности: о том, как им повезло, что день выдался облачным и безветренным; как было бы неуместно на похоронах солнце; и как это было любезно со стороны старого мсье Дьюдонне добираться до них аж от самого Нюли-сюр-Сейн; и как безвкусно выглядели засушенные цветы, принесенные Лусиповыми. Как будто это все имело какое-то значение! Ева глаз не сводила с фотографии Коли, который улыбался в своем сером костюме так, будто удивленно слушал их болтовню с насмешливым выражением глаз. Внезапно она почувствовала, как на нее накатила приливная волна гнева, и она отвела взгляд. До чего же все обидно и нелепо! К счастью, тут позвонили в дверь, и Ирэн встала, чтобы встретить первого из гостей. Ева устроилась рядом с отцом, она слышала приглушенные звуки учтивого разговора в передней, где снимались пальто и шляпы, и даже сдержанный смешок, бывший проявлением той странной смеси сочувствия и невероятного облегчения, непроизвольно возникающего у вернувшихся с похорон.

Услышав этот смешок, отец Евы посмотрел на дочь, затем фыркнул и безнадежно пожал плечами, как человек, забывший ответ на простейший вопрос; и она неожиданно поняла, как он постарел.

— Теперь остались только мы с тобой, Ева, — сказал он, и ей стало ясно, что папа вспомнил о своей первой жене, Марии — его Маше, ее матери, — которая умерла много лет тому назад на другом краю света. Еве тогда было четырнадцать, а Коле — десять. Держась за руки, они стояли втроем на кладбище для иностранцев в Тяньцзине; воздух был полон лепестков цветов гигантской белой глицинии, росшей на кладбищенской стене: они походили на снежные хлопья, на крупные мягкие конфетти.