Николай Дежнёв - Асцендент Картавина

Вне карточного стола мы с Михаилом Михайловичем не пересекались, а если сталкивались нос к носу на улице, то ограничивались сухим кивком. Неприятный человек. Однажды видел его под ручку с женой, после чего при встречах стал с ней здороваться, но привычку эту скоро бросил. Зачем портить собой пейзаж, если мадам смотрит сквозь тебя глазами дохлой рыбы? Видно такие они с мужем люди, что у всех дерьмо пахнет дерьмом, а у них розами. Мою скромную личность наверняка обсуждали, я, как сказано в Библии, был взвешен на весах и найден слишком легким. Комплекса неполноценности дурные манеры супругов мне не привили, а вот человеческой жалости к профессору добавили. Хотя жалеть фарисея у меня не было резона. Возможно, юный Мишаня мечтал обжениться с этой сушеной воблой и его розовая мечта сбылась. А за исполнение мечт, как известно, надо платить.

Когда с подносом в руках я появился в комнате, Савелич сидел, сложив, как прилежный школьник, руки и внимательно смотрел на дверь. За окном окончательно сгустились сумерки, под потолком горела простенькая в три рожка люстра, а в углу задержавшийся в обиходе с шестидесятых модный тогда торшер.

— Ноги перестали ныть, — сообщил он голосом, каким читают правительственные сообщения, — дожди скоро кончатся и наступит бабье лето! С Семионова дня, — потянулся за бутылкой, свинтил с горлышка крышку. — Так какие, говоришь, у тебя дела?..

Я смотрел как водка льется тоненькой струйкой. Рюмки Савелич выставил любимые, граненые, на тонкой ножке. Младших сестер граненого стакана. Такие, должно быть, еще до войны перестали выпускать. Помявшись, опустился на стул, старика мне меньше всего хотелось обижать.

— Так, кое-что надо закончить…

Заметил максимально неопределенно в надежде, что этим все и ограничится, но не тут-то было.

— Камешки будешь перебирать? — хмыкнул Нелидов саркастически. — Если другого нет, тоже дело!

Камешками он называл спекшиеся куски раскрашенной штукатурки. В начале прошлой зимы я привез их с дачи. Не своей, приятеля. Он предложил мне отдохнуть в деревне… ну, может, не совсем отдохнуть, а как бы посторожить пару месяцев его новый коттедж. По осени на оставленные москвичами дома совершала набеги местная шпана. Брать по большому счету ничего не брали, разве что алюминиевую посуду и консервы, а все больше громили, а то и поджигали. Савелич — я заскочил к нему проститься — назвал моего приятеля жлобом и, прибегая к ненормативной лексике, объяснил на пальцах, что тот сука и барыга. Но не поехать я уже не мог, обещал.

Навестили меня как-то под вечер, когда уже начинало смеркаться. Мальчишки лет двенадцати — четырнадцати. Неприкаянные, сбившиеся в стаю и одичавшие. Угрожали, требовали денег, хорохорились, а когда я пригласил их в дом, присмирели и как-то даже застеснялись. Уплетали хлеб с вареньем, пили чай и по-взрослому рассуждали о том, что работы в деревне нет, как нет ее и в районном центре. Отслужим, говорили, сюда не вернемся. Пусть места родные и красота вокруг необыкновенная, только кроме как пить делать здесь нечего. В этом разговоре и всплыла стоявшая на берегу Волги заброшенная церковь. Раньше ее использовали под склад, теперь храм пустовал. На одной из его стен до последнего времени можно было видеть икону Николая Чудотворца, но летошним годом в кладку снаружи въехал пьяный тракторист и фреска осыпалась. Осмотрев вместе с ребятами фрагменты, я предложил икону восстановить, но поступил неосмотрительно. Интерес их быстро угас и я остался один на один с двумя бельевыми корзинами осколков, которые пришлось забирать с собой в Москву. Мозаику эту я почти что собрал, но получилось, прямо скажем, не очень. Края многих фрагментов осыпались так что образ оказался исчерчен густой сеткой белесых линий. Жаль, конечно, но кое-что мне эта работа все-таки дала. Я почувствовал себя занятым Великим деланием алхимиком, для которого, вопреки бытующим представлениям, важны не золото и философский камень, а концентрация на собственном внутреннем мире и возможность роста. Хуже было то, что я понятия не имел что мне со всем этим теперь делать. Икона, вещь особая, относиться к ней надо с почтением, она нечто вроде интерфейса между этим миром и миром горним. С нее на нас глядят лики святых и дивятся нашей изворотливости в грехе, поэтому у них такие суровые и скорбные лица. За иконой, как за окном в наш мир, собираются свободные от поручений ангелы и делают ставки: какую из набора глупостей мы совершим следующей.