Михаил Веллер - Живы будем – не помрем

— Давно такой зимы не было, — поддержал Игорь.

— Готовимся жениться? — спросил Ларик. (Нет, он недаром готовился: голос был не спертый, не сдавленный — нормальный!)

Он достиг цели — сбил противнику дыхание: Игорь никак не мог попасть в ритм этого неожиданного разговора.

— Ну, — он прикрылся неопределенной улыбкой, — это не только от меня зависит…

— Не скромничай, Игоряша, — Ларик хлопнул его по колену. — В данном случае это зависит только от тебя. Или она тебе не нравится?

У Игоря заело речевой аппарат: ответить хамски означало признать свое поражение в словесном поединке, ответить вежливо — признать унизительную зависимость от наглеца, а находчивый ответ не придумывался. К его облегчению, вернулась Валя.

— Я сел, ничего? — спросил у нее Ларик.

— Если сел, так чего теперь спрашивать?

Установиться молчанию Ларик не давал.

— Торт вкусный? — просто спросил он Игоря.

— Ничего…

— Ты принес? Ну, наверное, выбрал получше. Валь, не смотри на меня зверем, ладно? Я только съем кусок торта, если меня угостят, и ни секунды больше не стану вам портить личную жизнь. Да не ходи за лишним блюдцем! — Он положил ломоть на тарелку Игоря, подвинул к себе, откусил.

— Цветы с Кузнечного рынка? — улыбчиво попробовал Игорь забрать инициативу.

— Мы любим жесты, — подыграла ему Валя.

— Кто что любит, — сказал Ларик с набитым ртом. — Чужая душа потемки. Как там наука насчет души говорит?

— Мы технари… — усмехнулся Игорь.

— По принципу: если нельзя делать науку, то надо делать хоть диссертацию? И правильно. Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан.

— Каждому свое. Не всем же строить дворцы.

— Верно. Некоторым приходится там и жить. В диссертации, наверное, бетонная коробка выглядит лучше, чем на стройплощадке. Я неумно шучу сегодня; извини.

Валя демонстративно взглянула на часы и встала.

— Не уходите, он сам уйдет, — сказал Ларик и аккуратно вытер пальцы салфеткой. — Игорь, прошу как мужчина мужчину: выйди на минутку, нам надо поговорить. Не переживай, потом я уйду насовсем, и твое счастье будет полным. Будете ворковать без помех целую жизнь.

В некотором понятном унижении Игорь посмотрел на Валю и поднялся. Когда в такой ситуации просят выйти, срабатывает рефлекс мужского достоинства — отказаться как-то неудобно, невозможно…

— Шустрые у тебя одноклассники, — нашелся он сказать с порога. (Нервничающий человек не способен к остроумию. Вечером, вспоминая эту встречу, Игорь нашел массу достойных ответов.)

— Когда будет нужно, вас позовут, — успокоил Ларик, закрывая за ним дверь.

Он погасил верхний свет и сел.

— Потрудись объяснить свое шутовство, — сказала Валя, выключив музыку.

Ларик сказал спокойно, тепло:

— Ладно тебе… Просто я хотел попрощаться.

— Ах. В очередной раз. Ты уезжаешь или решил умереть?

— Нет, я не уезжаю и не решил умереть.

— Ты ведь грозился!

— Зачем отягощать твою совесть таким событием. Ведь ты не была бы мне за это благодарна, правда? Хоть память о себе оставить приличную.

— Боюсь, что уже не получится.

— А Игорь твой слабак. Я бы на его месте выставил меня вон.

— Вот потому ты не на его месте.

— Да не хочу я ругаться, — сказал Ларик. — Просто вдруг во мне что-то кончилось. Напрочь исчезло, понимаешь? Ну и захотелось сказать тебе на прощание что-нибудь хорошее…

— Так говори и иди.

— Раздумал. Пусть все хорошее он тебе скажет. Мне было здорово с тобой. Счастливо.

Он распахнул дверь:

— Входите, коллега, мы уже кончили.

Игорь приятно беседовал с родителями.

— Я тебя провожу, — с намеком сказал он, жаждя реванша.

Ларик укоризненно вздохнул:

— Пожалуйста. Только не сейчас — имей уважение к хозяевам. Я пришел сюда не затем, чтобы бить гостей дома. Как меня найти — Валя знает.

Он сделал общий поклон, улыбнулся Вале ободряюще:

— Не сердись. Все будет хорошо, — и удалился.

И еще целый час, добираясь до общежития, он находился в роли: чувствовал себя свободным, сильным, великодушным, преодолевшим свою любовь и муку, оживленно-злым. Ночью уткнулся в подушку, привычные думы и воспоминания нахлынули, размыли волю, он вновь ощутил свою слабость, зависимость, отчаяние, и уже удивился тому, как сумел держаться, и даже не понимал своего недавнего состояния, словно разговор тот вел совсем другой, чужой человек.

После его ухода интонация вечера сломалась. Музыка, полумрак, тихие речи, впечатление сгладилось… Но осталась некая крохотная неловкость, мельчайшее неудобство, душевный дискомфорт. Неприятная царапинка осталась в памяти, мешающая прежней непринужденности.