Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]

Ностальгия витала повсюду, в некоторых комнатах от нее просто щемило сердце. Был, например, коридорчик со сводчатым потолком в трещинах и полустертыми семейными фотографиями на стенах, где всякий раз меня останавливала печаль. В нише стояло кресло-качалка, и ковер под ней протерся до дыр: моя хозяйка, должно быть, часами сидела здесь, покачиваясь и глядя на перспективу предков — детей, солдат, вдов в черно-белой или коричнево-белой гамме… За выбившийся из плетеного сиденья прутик зацепился лоскуток голубого шелка. И я тоже качался, как она, пытаясь понять ее, стать ею, угадать, исходя из нашего сходства, ее судьбу. Умерла ли она или, изгнанная, вернулась тайно, прячется в каком-нибудь уголке дома и оттуда наблюдает за мной? Привыкнув представлять ее похожей на меня, вечного мечтателя, тоскующего о былом, я был уверен, что мое присутствие возвращало ее к жизни.

Я не знал, сколько ей сегодня могло быть лет, но в каждой мелочи чувствовал молодость. На полочках во всех ванных комнатах стояли косметические средства одной марки. Початые флаконы с цветастыми этикетками, почти полные и полупустые. Я представлял, как она то в одной, то в другой ванной наносит эти просроченные кремы просто ради удовольствия погладить свое лицо или занять пустое зеркало. Единственный современный, судя по этикетке, флакончик — с сиреневым лаком для ногтей — обнаружился в туалетной комнате, примыкавшей к той самой спальне с незастеленной постелью.

Я находил светлые волосы в расческах и щетках на каждом туалетном столике, везде одни и те же, длинные, шелковистые, и, входя утром в дом, ощущал все более определенное волнение. Трепет, предшествующий свиданию.

Я уверился, что глаза у нее голубые, цвета ее любимого шелка, я знал ее размер, угадывал ее вкусы, но от платьев пахло только шкафом, а кремы и лосьоны утратили свой аромат. Ее запах — вот единственное, чего мне не хватало, и я отчаянно искал его повсюду — на простынях, полотенцах, щетках для волос, занавесках, диванных подушках, — как последнюю недостающую деталь головоломки.

Кристину я видел только по вечерам в трейлере. Она привозила готовые ужины и ела их перед телевизором прямо из лотков. Дети мне своего общества не навязывали. Они возвращались на мотоцикле за полночь и спешили юркнуть в палатку. Днем они жили своей жизнью. Кристина загорала. Погода стояла прекрасная. Я их привез, устроил — и меня оставили в покое. Я говорил им, что сижу здесь из-за толпы, что устал от общества себе подобных. Жан-Поль посматривал на меня с уважением, как будто это я переживал «трудный возраст». Стефани целовала меня и стискивала мою руку, когда мы пересекались. Она, наверно, думала, что я боюсь нарваться на типа из дискотеки, и этим жестом как бы говорила мне, что, мол, ей очень жаль, она меня понимает и я все равно ее герой.

Кристина меня методично игнорировала, но я чувствовал, что ее снедает тревога от мыслей о вдруг вышедшем из колеи муже, и догадывался, что, поджариваясь на лежаке, она измучилась в поисках стратегии, линии поведения после отпуска, в химчистке, в присутствии моего отца. Притворство, равнодушие, вражда, примирение? Она со мной не разговаривала, но исправно наполняла холодильник, и я мог наблюдать за ее душевными терзаниями через продукты, которые она мне покупала. Салат с тунцом был признаком затишья, ветчина в вакуумной упаковке — показателем напряжения, а диетический коктейль Слим-Фаст — угрозой конфликта. Холодильник стал единственным связующим звеном между нами, но, поскольку я, когда открывал его, умирал от голода, мне было недосуг об этом задумываться. Я готовил что-нибудь на скорую руку и тотчас же покидал трейлер, унося с собой свой обед, — ел я в кухне, из севрских фарфоровых тарелок, за столом, накрытым на двоих. В доме не было ни газа, ни электричества, но вода оказалась не перекрыта. Наверно, артезианский колодец. Я по-быстрому мыл посуду, думая о Кристине, — она упала бы в обморок, увидев, как я хозяйничаю на кухне. Кристина существовала лишь в уголке моего сознания, послеобеденном уголке, несколько минут в день.

Она возвращалась на машине около семи; я ждал ее снаружи, не хотел, чтобы она меня застукала, вторглась в мои чувства, во владения Марины. «Вилла Марина» — так назывался дом, я нашел табличку на столбе, наполовину скрытую плющом. И она стала для меня Мариной, эта женщина, которую я представлял себе во всех комнатах, осязал в ее головных щетках, ласкал в ее платьях, целовал в выемках ее подушек. Чем подробнее рисовал я себе ее образ, тем сильнее манил меня дом, тем крепче он меня держал, казалось, не хотел вечером отпускать и ждал моего возвращения.