Валерий Примост - Жидяра

— Очухался, ублюдок?

Таджик медленно, с трудом, поднялся на колени. Он еще раз подергал руками, увидел наручники на своих запястьях, негромко матернулся, закашлялся и, не оглядываясь на Мишу, осел, прислонившись лбом к батарее. Его спина обреченно сгорбилась. "Шиздец мне", — словно было написано на ней.

— Запомни, парень, — назидательно сказал Миша, берясь за давешний шланг и вставая. — В армии наказывают не за то, что ты спорол струйню, а за то, что сладился. От первого удара таджик охнул и стукнулся лицом о ребра батареи. Потом он завалился набок и только дергался и глухо вскрикивал в такт ударам. Миша бил его долго, изредка устраивая перекуры. Когда сигареты кончились, он сводил таджика в умывальник, потом снова привел к себе и приковал к батарее.

— Ночевать будешь здесь — уж больно ты горяч, парень.

Потом Миша подошел к двери и зачем-то тщательно проверил, надежно ли заперт замок.

Ночью ему опять приснился лезущий в окно узбек с топором…..Миша лежал брюхом на холодном песке и стрелял по мишеням. Резкость в глазах никак не наводилась. Руки дрожали. "Мля, накололи эти млядские санитары какой-то параши!." Пули уходили в сторону. Кто-то пнул его в подошву.

Тебе только жопой по очкам стрелять, урод! — раздался где-то вверху и сзади голос ротного.

"Сука, тебя б наширяли так, так ты бы даже жене в промежность не попал", — подумал Миша.

— Наверное, надо тебе сегодня на кухне поебошить, — продолжал задумчиво ротный, — Может, резкость в глазах наведется. А то растащились тут, мальчишки с большими яйцами, — гаркнул он, обращаясь ко всем, — буреть все умеют, а откуда у автомата пули вылетают, не знают!

Рота, отстреляв зачетное упражнение, строилась. Миша тяжело встал и побрел становиться в строй. Наряд на кухню — ах, как это было не в тему! Впрочем, это никогда не бывает в тему! Как узнал Миша, заступив в наряд, его обязанности на данном этапе заключались в том, чтобы подогреть ведро воды и помыть в нем котелки, миски и ложки роты. Мише стало тоскливо. Он сидел рядом с костром, над которым висело его ведро, и с ностальгической грустью созерцал бурое, топтанное-перетоптанное поле, на краю которого поставил свои палатки, бзэмпэшки и полевые кухни мехбат, и грязно-желтый лес чуть поодаль. "Мля, а ведь кто-то здесь на охоту ходит!" Ему на миг показалось, что все они, такие грозные и. воинственные, со всем своим оружием и снаряжением, потерялись в этом мире, залезли куда-то в чужой кусок и теперь тупо топчутся на месте, не понимая, что они тут делают, и не зная, куда бы подевать никому не нужное вооружение. "Воевали немцы с партизанами целую неделю в лесу, — вдруг вспомнился ему старый детский анекдот, — а потом пришел лесник и всех выгнал". Где ж он, сука, лесник-то этот?

Вода все не закипала. Поодаль чавкала и гремела ложками о котелки рота. Офицеры в своей палатке пили пиво: оттуда доносился лихой армейский мат, временами заглушавшийся звяканьем граненого стекла.

Он сидел и думал о чем-то своем. Эти уроды заканчивали жрать. То один, то другой из них поднимался, подходил к Мише и опускал на землю у его ног опорожненный котелок с торчащей из него ложкой. Миша не обращал на них никакого внимания. В числе прочих подошел Джумаев и с силой швырнул свой котелок под ноги Мише, так что его сапоги оказались забрызганными кашей "дробь-16". Миша поднял глаза. Джумаев презрительно сплюнул, с наглым видом повернулся и пошел обратно. "Так, — подумал Миша. — Расслабляться мне здесь не дадут. Вслед за Джумаевым подошел его приятель, замок первого взвода Чарыев и проделал ту же операцию. Перловых брызг на Мишиных сапогах стало больше.

— Получше вымой мой котелок, хохоль! — сказал Чарыев и пошел прочь.

"Я не хохол, а еврей", — автоматически подумал Миша. Он медленно — словно нехотя — встал. Чарыева было не различить за снующими во все стороны хэбэшками, но Джумаев был ясно виден: он неторопливо брел в сторону ротной палатки. "Кажется, мытье посуды роты — тоже заиадло. Что ж, вот славный повод избавиться от него". Миша сдвинул на затылок пилотку и пошел вслед за Джумаевым. Джумаев зашел в палатку. Миша, не колеблясь, последовал за ним. В палатке было пусто, только дымила в центре огромная ротная буржуйка и лежали вдоль стен деревянные настилы для спанья. Сквозь мелкие прорехи в крыше пробивался рассеянный свет. Они не стали разговаривать: и так все было понятно. Когда в палатку влетели Чарыев и Шахназаров, Миша, страшный своим лицом, заливаемым кровью из развороченной брови, зажал согнувшегося вдвое Джумаева в угол и месил его вкрутую. По брезенту текла кровь. Чарыев залопотал по-своему, схватил Мишу сзади за ремни боевой сбруи и потащил от Джумаева. Миша, озверевший, в крови, даже не оборачивался и все пер как танк на глотающего кровавую слюну Джумаева, ревел и все бил, бил без остановки. Зрелище было настолько диким, что Чарыев с Шахназаровым как-то не додумались врезать его чем-то тяжелым по башке, а, совершенно ошалев, все тащили за сбрую прочь. Потом Чарыев поскользнулся, и они все втроем рухнули на печку. Печка завалилась набок, потянув за собой всю палатку, а они вопили и отгребались руками и ногами от раскаленного железа.