Diamond Ace - Овердрайв

— Сейчас, — Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние — на слух. — Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.

— О! Давай эту, из «Сорвиголовы»? Знаешь? Там девка падает все куда-то, — оживляется Серхио. — Кстати, ты сам поешь?

— Нет, — Тео крутит глазами. — Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу. Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: «Китайские шарики:)». Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка. Черно-белый визг. Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться. Тео или в подсобке, или в сортирах — драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда. Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях — как он проклятого Рона Уиллера.

— Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.

— Ударник?

— Да! Есть идеи, кто тут может им стать? Кочки, наркоманы, «белая раса», негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.

— Реперы-битбоксеры — у них же хорошее чувство ритма!

— Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео! Естественно, негры посылают его к черту. Неувязочка.

— Ты говорил с ниггерами, — слова Эда звучат как утверждение.

— Да.

— Тот, кто говорит с ниггерами, ничем их не лучше.

— У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!

— Че? — ржут в толпе.

— «Что», тупая скотина! — сплевывает Эд. — Сколько раз говорить! «Че» говорят только ниггеры! Вдруг скин шагает к Тео и бьет того под дых:

— Драться будешь, ублюдок?! Ответить Тео не может — он судорожно разевает рот и пытаеся вдохнуть, будто выброшенная на берег рыба.

— Не слышу ответа! Тео уже сам ни черта не слышит — только видит колено, а потом удар швыряет голову назад, куда-то между койками и стеной.

— Так что ты молчишь? А? Еще один тычок — по ребрам. Другой: в боку хрустит, и остатки дыхания приносят новую боль. Тео пытается подняться, но ботинок Эда падает на его левую руку: ломает и дробит кости, выворачивает суставы. Удары, удары — по голове, ребрам, рукам, снова и снова. Воет сирена, кричат заключенные. Тео уже не чуствует боли и погружается в странную красноватую дымку. Блаженный покой? Нет, там ухмыляется смятым ртом неумирающий Рон Уиллер, Человек-с-лицом-в-заднице. Ранее.

— Значит, говоришь, сам сочинил? — голос у Илая какой-то бесцветный. Тео кивает, стараясь унять дрожь в руках. Пару он сбился, но, в целом, отыграл на редкость технично.

— Ну… вообще лажа, — пожимает плечами учитель.

— Но почему?

— Почему? Потому, что я уже подобную срань где-то слышал. Помнишь, что я говорил про подражание? Ничего своего, — Илай топает к холодильнику и вытаскивает бутылку молока. — У меня тут траханный разгрузочный день. Ты же, мать твою, не макака, чтобы тупо копировать все, что слышишь, — Тео чувствует, что его заливает краска стыда. — Но я сам виноват. Мы играем один «тяжеляк». Значит так. Даю тебе… неделю. Каждый день учи по произведению нового стиля: классика, джаз, рок, фанк. Рэя, мать его, Чарльза, суку Бритни Спирс. Потом мне показываешь. Сейчас У Тео сломаны несколько ребер, размозжена кисть, десятки швов на голове и шее. Он никогда не думал, что тело такое слабо — оно ползет к выздоровлению как улитка, как пудинг по краю тарелки, как…

— Директор Райли устроил Эду личную вендетту за тебя, — сообщает Серхио. — Если с тобой хоть что-нибудь случится, скин будет сидеть еще лет десять.

— Здорово.

— Тео, да хватит тебе! Хватит грустить из-за руки!

— Ты не понимаешь. Музыка была для меня всем. А теперь что? Что?! Пребывание в госпитале можно считать отдыхом. Еда лучше, есть телевизор. Если бы не рука. Бесчувственная, вялая, будто у трупа. Иногда от безысходности Тео хочется расплакаться, и тогда, в самые тяжелые и отчаянные минуты, к нему приходит Рон Уиллер. Он садится на соседнюю койку и смотрит из глубины своего искаженного, вогнутого лица, из глубины черно-белого месива сломанных костей и зубов. Смотрит и смотрит, пока Тео не начинает кричать и биться в истерике, пока не приходят врачи, чтобы долгожданными уколами отправить его во тьму. Однажды он берет листок и рисует четыре точки. Ставит на них пальцы левой кисти и начинает один за другим медленно поднимать и опускать. Раз, другой. Рон беззвучно смеется, просто катается со смеху, оскалившись кусками челюсти. Тео не обращает внимания. Поднять палец, опустить палец; затем следующий. Десять раз. Рон рыдает от хохота. Сотня раз в день. Тео кажется, что он играет бесконечный и беззвучный реквием — по себе, музыке, Джине. Только мелодии нет. «Почему так тихо?» Каждое утро Тео просыпается, снова берет бумажку и продолжает тренировку. Семь сотен в неделю. Пальцы еле двигаются, но Тео продолжает. Все равно Рон молчит, и делать особо нечего. Тысяча раз в день. Семь тысяч в неделю.