Юрий Бондарев - Искушение

И Дроздов, словно пронзенный током, вскочил, мигом понимая, что может произойти сейчас в этой пустой электричке, среди непроглядной ночи, откуда никто на помощь не придет, и, вскочив с той мстительной вспыльчивой готовностью, которая рождала в нем совсем другого, опасного для самого себя, разом как бы лишенного страха и благоразумия человека, проговорил злым выдохом:

— Шавки! — Он перевел дыхание. — Слушай сюда, что скажу! — прибавил он пересохшими губами, быстро сунув руку в карман, где лежал стопорный нож, купленный им во время практики на иркутском рынке. — Первое — мотайте отсюда к чертовой матери, чтоб духу вашего не было! Пришью обоих, — выговорил он сквозь зубы не раз слышанные в строительных бараках слова при общении с рабочими из заключенных, и растопыренной пятерней левой руки, как это делали ссорившиеся урки, толкнул в грудь парня с блинообразным лицом. — Ну? Исчезай отсюда, черепаха! Брысь, сволочь!

— Ах ты, фраер, падла! — просипел парень, отступив на шаг, угловато вскинул одно плечо, а рука его задергалась в кармане, силясь выхватить из глубины нечто неудобное, массивное, застрявшее, что не успел увидеть Дроздов.

В этот момент сухощавенький парень вскрикнул пронзительно:

— Стой, Петь! Шухер! — и потащил блинообразного парня за рукав в проход, оглядываясь. Тот рванулся, стряхнул его руку, выругался шепотом:

— Отзынь на три вершка, сука!

Электричка, свистя, подходила к станции, замелькали осыпаемые дождем фонари, под ними все медленнее заскользила платформа, затем послышались за окном, ворвались звуки гармони, поющие мужские и женские голоса; наползла и застыла тускло освещенная станционная постройка, из-под навеса с пьяным визгом, криком бросилась к вагону толпа людей во главе с рослым гармонистом, на бегу прикрывшим полами белого плаща гармонь на груди. Загремели двери. Толпа шумно ввалилась в вагон, со смехом, с подталкиваньем расселась возбужденно вокруг парня в белом плаще, сейчас же кто то крикнул томным девичьим голосом: «Сережа, давай нежную!» — и гармонист, в пьяном согласии склонив голову к мехам, сонно ухмыльнулся: «Цветочки, что ль? А?»

— Свечку поставь колхозной свадьбе, фраер, — выговорил с ласкающей угрозой блиннолицый парень, кивая в сторону запевших людей. — Еще в момент, я в тебе красивую дырочку в черепушке нарисовал, а твою… — Он сплюнул на пол, перевел водянистые глаза на прикусившую губу Юлию, — вот тут на полу красиво распяли б, навроде Исуса Христа. Мешают вахлаки сельские, поют, вишь ты, хорошо… Но мы подождем. Я люблю, когда косточки бабьи хрустят, люблю это дело!..

Он нарочито хохотнул, вынул правую руку из кармана, двигая пухлыми пальцами, как если бы замлели они, и Дроздов воспользовался этим мгновением.

— Ставь себе свечку! — хрипло проговорил он, захлестнутый безумием ненависти к этому серому ночному лицу парня, водянистым глазам, к этой ласковенькой похабной угрозе, уже весь подчиненный одному бешеному действию, как бывало с ним не раз в секунды крайнего гнева, уже не осознанного, не остававшегося потом в памяти, тоже выхватил правую руку из кармана и со всей силы, точно перерубал что-то, молниеносно ударил ребром ладони по предплечью парня, а левой рукой резко толкнул его в грудь, зная, что парень не удержится на ногах.

Екнув горлом, хватаясь за предплечье, парень откачнулся в проходе, шатко переступая, и не удержался бы на ногах, если бы сзади проворно, не поддержал его, заключив в объятия, сухощавый его друг, нежданно разгульно запевший ребяческим фальцетом клоуна:

— Петь, сходить. Петь, сходить! Шухер мой, шухер мой, шухер шибко золотой! Петь, сходить! Петь, сходить!

И кривляясь, пятясь, потянул парня, по проходу к тамбуру вагона, будто изображая шутливую игру и заискивающе предлагая ее принять Дроздову, который шел на них, в ослеплении бешенства потеряв чувство опасности, а блиннолицый парень, со стоном ощеривая зубы, пытался суматошно втиснуть непослушную правую руку в карман и вышептывал с выдохами:

— Убью, падла! Уничтож-жу!.. Бритвой вырежу…

Ему не удавалось втиснуть руку в карман, рука шарила по куртке, повисала в бессилии, парень хрипел от боли, а сухощавый тянул его назад все дальше к тамбуру, мимо гармониста, мимо поющей компании, не обращавшей внимания на трех парней, нетрезвыми толчками продвигавшихся к выходу.

Электричка тронулась, сдвинулись фонари, смутно побежала за окнами мокрая платформа. Это Дроздов заметил краем глаза, и в ту же минуту мелькнула мысль, что самое страшное произойдет сейчас, вот здесь, в тамбуре, если эти двое останутся в вагоне.