Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

Но трудно сосредоточиться, такие ухабы, слепящие фары машин, идущих тебе навстречу, некоторые не переключают свет, не видят тебя, не обращают внимания на червяка на мотоцикле, чтоб им лопнуть; а задние огни, кажется, толкают тебя, отбрасывают на обочину, в кювет, как ножом отрезают тебя от основного потока. Это черт знает что, ночью надо держать ухо востро, если тебя не раздавят, то вполне можешь свалиться на повороте в кювет и там проваляешься целую неделю, никто и не спохватится, будешь стонать и истекать кровью, не в силах пошевелиться и встать.

Я снова задумался. В тот раз я был единственный одетый на пляже, и тем не менее повезло именно мне. Все выставляли напоказ грудь, у одного парня из Картахены на правой руке был даже вытатуирован дракон; около той девушки крутилось много народу; люди садились неподалеку на песок, устраивались в нем, но никто не решался с пей заговорить, кроме картахенца, слава богу, подошел боцман и увел его: должно быть, тот тип был дежурный и ему надо было мыть палубу; па ту девушку смотрели все, даже другие женщины и мужчины, что лежали вдалеке под тентами, те, кто выбрался на пляж всей семьей. И неудивительно, она была такая смуглая и высокая, кожа у нее блестела и искрилась от солнца, а трусики и лифчик, две полоски белой материи в красный горошек, обтягивая, выставляли напоказ то, что им полагалось прикрывать. Не знаю, как я осмелился, но факт тот, что я, единственный одетый на всем пляже, белая рубашка и белые брюки, черные ботинки, и носки тоже черные, это придает серьезность, — я проложил себе путь среди всех этих распластанных, глядя на них так, словно милостиво разрешал им существовать, приблизился к ней и сел рядом. В то время я носил бакен барды вот до сих пор и волосы еще длиннее, чем теперь. Она повернулась ко мне, немного опустила голову, подняв черные очки на лоб, чтобы хорошенько меня разглядеть, и когда она улыбнулась, я тоже ответил улыбкой, тоже опустил голову и поднял очки на лоб, очки еще получше этих, из поляроида, я, конечно, забыл их в баре «Консуладо», вечером после танцев, полупьяный; я посмотрел на нее многозначительно, и мы оба рассмеялись, словно были знакомы раньше. Я глядел на нее как зачарованный, у нее глаза были золотисто — карие, влажные и горячие как огонь, и я сказал себе: «Эта с огоньком». И вот что удивительно: мы друг другу не сказали ни слова, я сидел с нею рядом весь день, как будто сторожил, не шевелясь и разглядывая ее всю, не веря своим глазам. До чего же она была хороша, мамочка моя! Наконец люди начали расходиться, солнце садилось, алая волна залила море и взметнулась до самого неба, почти все разошлись, и уже пикто не обращал на нас внимания, мы были как наедине в этом уголке пляжа. Когда она поднялась и пошла купаться, я впился в нее глазами, как она шла к морю, одна нога, другая, слегка размахивает руками, ни разу не обернулась, и когда уже всласть наплавалась, я разделся и бросился в воду, точно так это все и было. Долгое — долгое купанье, было уже темно, когда мы вылезли из воды и смогли одеться, это было как наважденье, каждый должен испытать такое хотя бы раз в жизни.

Тот день был не воскресный. И это было мое последнее купанье в море почти год назад, когда я совершил недолгую поездку в Аликанте с одним человеком: он купил облегченный «одиннадцатый» моего хозяина, и если бы не я — я всю дорогу собирал распадавшуюся на части машину, причем так, что он этого и не замечал, — хозяин и теперь не знал бы, как отделаться от этой машины. А вместо благодарности он мне обратный билет купил только в сидячку. Я рассказал об этом Роберту, но он мне даже не поверил.

Ах, если б встретить ту девочку с золотыми глазами в Торремолиносе! Отобью ее у кого хочешь, если — только красотка еще меня помнит.

Такие мысли меня подбодрили, и время пошло быстрее. «Могучему» надо дать передышку, он уже набегался, хоть теперь нет опасности, что перегреется. Ему не по душе шведки, ха — ха.

Что еще мне нравится вспоминать время от времени, так это ту бабу, что жила прямо против нашей мастерской. Этого никому не расскажешь, потому как и хозяин за ней приударял, и Вольный Стрелок, и все, само собой; если узнают, они устроят надо мной самосуд и выгонят взашей. Она, значит, была чья‑то содержанка, чья именно, я не допытывался, факт то, что она не работала, а нужды ни в чем не знала, она вечно слонялась по улице, и наконец мы договорились не выходить к пей со свистом или шиканьем, хоть каждому очень этого хотелось. Маноло говорил, это ее взбесит. Она была свеженькая, пышная и очень красивая. Вольный Стрелок говорил, она каждый день затягивается. «Неужто вы не замечаете? У вас что, глаз нет? Когда выходит из дому, она затянута, но она такая толстая, что пояс постепенно подается, наконец совсем растягивается, и тогда опа возвращается домой. Приходит распаленная донельзя, тут ее и заиметь». Вольный Стрелок всегда прав. Однажды она меня попросила подняться к ней починить кран или что‑то в этом роде, подстерегла одного, я шел из бара с бутербродами и бутылками. Я не водопроводчик, говорю, не смогу управиться с вашей работой, говорю любезно, но особого интереса пока не проявляю. «Поднимись, когда кончишь работу в мастерской, между семью и восьмью, — сказала она, — увидишь, что справишься, дурачок. И не опаздывай». Что тут делать. Я вспоминаю сейчас обо всем этом, потому что я один, затерян На чертовой дороге, конца ей не видать, я один, ночью и еду закатить себе неслыханный праздник. Та баба была толстущая, но хорошо сложена, все у ней было как надо, на месте, но была она какая‑то шалая. Да еще, я думаю, здорово распутная, потому что есть вещи, которые не случились бы с тобой, проживи ты хоть тыщу лет. В общем, мне с ней было хорошо, но надолго меня не хватило. Я выпил там виски, и от него меня развезло; я впервые пил виски и с тех пор больше его не пробовал; да, эта баба была распутная.