Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

— Сударыня, не пугайтесь, мы вам ничего плохого не сделаем… — заговорил он с ней, а мы замерли, ожидая, что она закричит, как только нас увидит. Но она не шелохнулась и не проронила ни слова. Окурок вцепился в меня и дрожал как осиновый лист, а с меня лил градом пот, как в самый жаркий летний день. Мы так остолбенели, что не обращали внимания ни на удары, которыми кто‑то разносил дверь, ни на доносившиеся из‑за нее крики — а там кто‑то орал старушечьим голосом всякие непонятные слова: «Волер, волер!.. Секур, секур!..» [7] Voleurs — «воры», au secours! — «на помощь!» (франц.) — или что‑то вроде этого. Наш Шанчик глазел на барыню молча, как ошарашенный, и с улыбкой, от которой его лицо скривилось как у малого ребенка, когда он дуется и вот — вот заплачет. Но барыня не двигалась и даже не шевелила ресницами, прямо как мертвая.

— Сударыня!.. — сказал он ей еще раз и, решившись, взял ее за руку. Но едва он это сделал, как сразу же оттолкнул ее — так резко, будто обжегся. От этого толчка ребенок полетел у нее с колен и разбился на кусочки о кафель пола. Клешня, уже придя в себя, схватил ее за шею, будто собирался избить, и женщина повалилась набок — сразу вся, не сгибаясь, все так же протягивая вперед руки с раскрытыми ладонями.

— Мать твою в душу, паршивый полоумный дурак! — взвыл Клешня и, со страшной силой ударив ногой кресло, сбросил женщину на пол, и она упала точно так же, как и сидела, и ее неподвижные глаза так же блестели в свете луны. Он метнулся прочь, но, сделав два шага, повернулся, трясясь от ярости, и два или три раза ударил каблуком ио лицу куклы, оставив на нем черные дыры, отчего опо стало похоже на проломленный человеческий череп…

Единым духом мы пробежали по галерее до самого конца, где оказалась лестница в сад, и вылетели одним прыжком. Когда мы бежали по саду, было уже видно, как люди со свечами входили в галерею. С грехом пополам мы влезли в яму, проползли под стеной и бежали, не переводя дыхания, до самой станции…

— Нет, сеньор, на Ослиное поле мы пошли позже. Сперва мы пошли на станцию. Не знаю, говорил ли я, что у нас была мысль вскочить в товаро — пассажирский поезд, который, как вы знаете, проходит в пять утра, и ехать в Монфорте, пока тут не поутихнет немного — время‑то, мол, само все устроит. А если и не устроит, то промеж нами был разговор и о том, чтобы уехать куда‑нибудь в Астурию. Там, по слухам, есть неплохая работа на угольных шахтах, а у Клешни в тех местах были друзья.

Но когда мы прошли Большой мост, я столкнулся с одним возчиком по прозвищу Пузатый. Как раз в это время он стоял у своих ворот и запрягал. Пузатый ко мне очень расположен: он был товарищем моего отца, когда они вместе мели улицы в Кадисе. Так вот, он отошел от своих мулов, когда ребята уже прошли вперед — а я плелся сзади, едва ступая, — схватил меня за руку и отвел в сторопу — сказать, что на станцию нам лучше не показываться: там нас разыскивают. И сказал мне еще, что нам чадо отрываться, и подальше: весь город знает, что мы сотворили… а ведь сам Пузатый еще не все знал. Но, по его словам, кроме того дела, когда Клешня всадил нож в живот Бальбино Луковой Головке в трактире Репейника, на нас повесили и пожар в имении — а говорят, что пожар там вышел страшнейший, какого уже многие годы никто пе помнит. Винокур, как все считали, на свете уже не жилец — так он обгорел, пытаясь потушить огонь. А еще сгорел скот и нагульные свиньи — все, что было в хлеву, и это не говоря о других убытках, которые пожар наделал в имении. А нас если поймают, то забьют палками насмерть, не дожидаясь суда, и еще всякое такое и прочее…

Ну, я поблагодарил его — правда, сказал, что дело было вовсе не такое уж большое, как люди его после разукрасили, — и побежал догонять своих, чтобы им рассказать. Поначалу Клешня еще делал вид, что не так страшен черт… но при всем том мы повернули обратно. Когда мы снова проходили по Большому мосту, вдруг схватила меня «задумка», да так неожиданно и с такой зверской силой, что еще немного — и я бы перепрыгнул через перила в реку. И даже, кажется, сделал движение — во всяком случае, какой‑то момент я был совсем не в себе… Думаю, что меня спас холод, который в то же время сжал мне виски как железными клещами, да еще эта слабость в ногах — такая, будто теряешь сознание… Слава богу, что прошло…

Когда мы спустились с моста, Окурок сбегал в трактир Пономаря, который уже открывал двери: вот — вот должны были начать подходить торговцы, съезжавшиеся на ярмарку. Вернулся он с парой бутылок самогона — очень ко времени, а то, чего доброго, могли бы и задремать на ходу. Одну из них мы раздавили сразу, не замедляя шага, будто это была водичка из источника. Так оио иногда бывает: пьешь не ради выпивки, а чтобы силы вовсе не отказали…