Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

— Спасибо, Долоринас… Тимотео, а вы не возьмете цветок? Вам тоже посадили крупное пятно… Все это становится похоже на свадьбу!

— Вот только невесты нет, увы! Кому и знать, как не мне!

— Не показывайте виду, сеньорита. Все представительницы женского сословия должны в подобном случае не показывать виду, я так считаю.

— Не буду, не буду. Сегодня наши дела значения не имеют. Сегодня великий день для вас лично — и для всех. А я вижу, вы что‑то обеспокоены.

— Размышляю над заключительной речью. Не хотел бы обойти молчанием никого из сидящих за этим столом. А я очень рассеянный, что есть, то есть. И хотел бы не отделаться общими местами, а выделить должным образом главные достоинства каждого из присутствующих… И кое о ком из отсутствующих упомянуть… Касильда, милая, я считаю необходимым посвятить несколько слов памяти Федерико, но не хочу бередить твою рану. Если ты не разрешишь… Но память о Федерико и так жива в сердце каждого из нас, и само собой…

— Не беспокойтесь, дон Карлос. Поступайте, как сочтете уместным. Я уже начала черстветь мало — помалу или, может, привыкать, сама не знаю.

— Этот Хави, фотограф, не оставляет нас в покое, балбес. Наверное, уже целую пленку извел, не меньше.

— Все дело в том, что он хочет, чтобы снимки вышли безупречные. Говорят, он стремится к безупречности, к совершенству. Поэтому многие бракует.

— А мне, знаете, он уже сколько раз обещал подарить снимки, где захватил меня врасплох. Естественно, страшней не бывает, он говорит. Подарит, чтобы напугать меня как следует, говорит. Любопытно, что за сним — кя, он полудурок, этот лоботряс, но с ним надо поосторожнее… Послушайте, Пепито, вы мне столько насажали пятен на костюм, что он весь в звездах, как небосвод! Что свами, любезный, вы меня словно невзлюбили! Посмотрим. удастся ли это отчистить, приятель!.. На черта мне тальк, оставьте меня в покое и будьте осторожнее!

— Дон Карлос, мне сказали, вы не хотите, чтобы мы воздали должное вашим заслугам, то есть чтобы по окончании банкета…

— Нет — нет, ни в коем случае. Могло бы показаться, что это подмазка, а сейчас газетам только дай повод, ставят все с ног на голову, всячески изощряются, подают событие либо в виде катастрофы, либо в виде триумфа, в зависимости от того, какой ветер подует и как им выгодно, но только не в том ясном и простом виде, как обычно бывает в действительности. Грустно, дети мои, очень грустно. Нет, будет только моя речь, а если появятся журналисты, мы их выставим. Я им потом передам резюме своего выступления, а если понадобится, вручу весь текст целиком…

— Вы всегда проявляете такую скромность, дон Карлос Луис, удивительно… Подарить им речь…

— Дон Карлос, большое спасибо за книгу, потрясающая книга, я уже знаю. Читал рецензию Риуса в «АБЦ» [105] Испанская газета консервативного направления. .

— Ия тоже очень вам благодарен, дон Карлос!..

— Ия!

— Ия!

— Эта новая книга, должно быть, потрясающая, дон Карлос! Большущее спасибо!..

— Большое спасибо!..

Вся эта орава здесь, за столом, — сборище ненасытных проныр, сплошные нули, и приходится терпеть их до бесконечности, все мне чем‑то обязаны, и немалым, взять хотя бы ту размалеванную золотушницу, похожую на гватемальского кетцаля [106] Небольшая среднеамериканская птица с зеленой спинкой, алой грудью, черными хвостовыми и белыми рулевыми перьями, с изогнутым клювом, большим хохолком и длинным хвостом, изображается на гватемальских монетах. , ее любимый муженек держится на плаву, потому что я одолжил ему деньги, которые ему понадобились во время махинации с недвижимостью, и с моей помощью он вышел из положения, кретин, каких мало не знает, где у него правая рука, теперь он надолго в моей власти, этот от меня не уйдет, а тот, подслеповатый вечно клянчит у меня что‑нибудь для своих деток — похоже, их целый полк: тому протекцию, тому местечко, тому стипендию, того устроить в интернат, того — в летний лагерь или что‑то по медицинской части — они у него, видно, гнилые с рождения, и, пока он всех не пристроит, будет пакостить каждому встречному — поперечному, а хуже всего, что он хочет пропихнуть их к себе, нечто по административно — преподавательско — исследовательско — болтологической части, где сам он копошится уже сорок лет, ничего себе срок, мелкий честолюбец, презирает даже тех, кто были его истинными учителями и наставниками, от своей людоедской деятельности отчищается, плодя слезливые одиннадцатисложные вирши, толкующие про чистоту, порядочность, справедливость и кучу разных добродетелей более или менее домашнего происхождения, и вечно впрягает в этот поэтический воз господа бога; не очень‑то сладко мне приходится, когда обстоятельства вынуждают меня напомнить ему, что он— претенциозное ничтожество, потому что вот уж кто все в мире знает и все умеет, наш пострел везде поспел, а здорово он сдрейфил, когда отдал концы сеньор из Пардо, позвонил мне по телефону и спросил, куда ему подаваться, и это называется — совесть, ну конечно, он сделал это, чтобы не оставить в беде своего старого шефа, черт, что за людишки, век будут жрать — не нажрутся, а ты между тем вези воз, как будто мне все давалось даром, я уверен, умри я сейчас — не дай бог, постучим по дереву, — допустим, хлопнись я в обморок, он тотчас же запустит лапы в мое достояние и еще больше обнаглеет, и я подозреваю, что есть у него в запасе отпрыск, который унаследует и его достояние, и чье угодно, ладно, его достояние — пустые слова, да уж, каким ты был, каким ты стал, сын распроэтакой матери, черт с тобой, а взять этого дерьмового профессоришку, пускай у него стаж — пятьдесят тысяч лет, но, если бы не моя дружба с министром, он гнил бы себе в провинции, сей гений, в захолустье, которому он поет такие хва-