Анна Бялко - На той неделе - купить сапоги, спасти страну, выйти замуж

Мы все сидим на кухне за столом вокруг приемника, и Лилька попутно ставит на стол какую-то еду, разрезает Вовин арбуз, пытается нас накормить. Вова ест, а у меня при попытке проглотить кусок арбуза сжимается горло, и я, едва не подавившись, больше в сторону еды не рыпаюсь.

Потом я ухожу в комнату, ложусь на Лилькин диван, пытаюсь заснуть или хотя бы расслабиться, но тут звонит телефон. Вскакиваю:

— Что там?!

И Лилька мне:

— Да ты спи, это Ляля, ей звонил Сашка, пока все спокойно, они в порядке.

— Сашка оттуда звонил?

— Оттуда, оттуда. Они с Севкой там.

Все. Ожог. Удар. Я ничего не знаю. В глазах, что называется, темно, но при этом все очень ярко, и слепота, наоборот, белого цвета. Я как-то мечусь в пространстве и что-то механически делаю — пытаюсь закурить, ломаю спички, сигарету, звоню Ляле. Разговор выходит бессвязный, и вообще зря. Лилька отбирает у меня трубку, усаживает в кухне на стул, вливает в меня стакан воды и всыпает горсть каких-то успокоительных таблеток. Среди всего этого очень четко всплывает мысль: «Ляля с Сашкой хоть проститься успела». Господи, я же так и не сказала ему ничего, я и сама не знала, но, если так больно, наверное, это и есть любовь...

Мы слушаем радио. Тональность репортажей похоронная, но ребята-журналисты все равно молодцы, работают на последнем пределе. От Белого дома велят уйти всем женщинам, мужчинам объясняют, как нужно строиться в ряды, как держаться друг за друга, откуда ждать нападения. Неизвестно, каким оно будет, — то ли танки, то ли десант с вертолетов, то ли просто газовая атака... На всякий случай разъясняется, как себя вести в каждом случае. Реально, конечно, люди просто играют роль живой стены. Перед государственной военной машиной...

Я монотонно, как пономарь, повторяю: «Мне надо идти туда». Лилька звонит девчонкам выяснять обстановку, те кричат: «Не смейте сюда идти, под окнами стрельба — патрули». Посреди разговора связь вдруг прерывается. Но это не происки врагов, это где-то в очередной раз порвался длинный шнур проводки старенького телефонного аппарата.

Следующие двадцать минут мы с Лилькой судорожно ползаем на коленях по полу вдоль вытянутого шнура, теребя пальцами каждый сантиметр, — ищем место обрыва. А Вова — бывший связист — стоит над нами, созерцая нашу суету с высоты своих двух метров, и нежно повторяет:

— Господи, как хорошо, когда женщины наконец-то занимаются делом.

Но вот телефон починен, связь восстановлена, все вернулось на свои места. Стрелки на часах тоже, кажется, нашли свое место на веки вечные — они просто приклеились к циферблату. Сдохли. Стоят на месте и не желают идти вперед. Время остановилось.

По радио передают: «Прорвано первое кольцо баррикад. 0.38 — трое убитых. 0.43 — четверо убитых». И еще что-то в том же роде. Боже! Какая разница, сколько убитых, а если среди них — мой? Боже! И ведь все только началось, ведь убивать продолжают! А если — мой! Я уже не могу ни думать, ни слушать. Я только молюсь. Лилька рядом — тоже. Потом радио отключается — «Эху» перекрыли кислород.

Потом как-то вдруг — мы сидим уже в комнате, на диване с ногами, и Лилька вслух читает Евангелие от Луки. Я беру у нее книжку, продолжаю читать. Я произношу слова механически, не понимая их смысла, и вдруг этот смысл — родная, детская, много раз читанная Костьке на ночь сказка Рождества — начинает проступать сквозь мрак и ужас окружающей ночи. Понемногу отпускает, становится легче.

Звонит телефон. Это кто-то из Лилькиных знакомых, с площади. По его словам, там все не так страшно, у самого Белого дома жертв нет, критические столкновения были в туннелях. С этой информацией мы перезваниваем Ляле. Она в ступоре, разговаривает, как автомат: «Я сама знаю. Я выстрелов не слышу».

Меня, наверное, наконец пробирают Лилькины таблетки, потому что я вдруг чувствую в голове звенящую легкость, глаза закрываются, все плывет, и прямо так, как сижу, в кроссовках и джинсах, я отключаюсь, проваливаясь неумолимо в окружающую меня темноту.

Кто-то дергает меня, трогает, тормошит, вырывая из темноты. Это Лилька:

— Вставай, полпятого. Пора идти!

Мы быстро подхватываемся и тихо, не зажигая света, чтобы не разбудить деда, выходим.

Город пустой. Рассвет еще не занялся, но все небо затянуто, так что утро и не обещает быть солнечным. Нас, несмотря на это, почему-то охватывает то ли азарт, то ли просто дурацкое веселье. Новый день наступает, елки-палки! Мы бежим по кривым переулкам, переговариваясь на ходу.