Ирина Ратушинская: Наследники минного поля

И из лагерей тоже берут мужчин! Уже месяца два как берут, Филипп Саныч говорил его маме, а Алёша только что бегал к ней в больницу и всё слышал. Нет, мама в больнице не лежит, а работает, ну, это тут ни при чём. А набор — при чём. Это значит, что папу тоже возьмут, и он будет не враг народа, а солдат как все, на фронте — бить врага. Настоящего.

— А как же берут уже два месяца, если война только ночью началась? — спросила Света без особого доверия.

— Ну, это я не очень уловил. Филипп Саныч, знаешь, так тихо-тихо говорил. У него у самого там брат, только двоюродный, а всё равно надо быть осторожным. Ты что, не рада? Я так вчера понял, что у тебя отец тоже…

— Тоже. Только, я думаю, он умер уже.

— Чего это? — удивился Алёша. — Было извещение?

— Ничего нам не было.

— Так как же ты думаешь? Чем ты такое думаешь, а? Какое право, нет, какое право! — возмущался Алёша.

И, чем больше он возмущался и убеждал Свету, что так думать — всё равно что предательство, и вдруг отец её жив, и даже наверняка жив, и теперь будет не зэк, а солдат, тем больше Света понимала: он прав. Он всё правильно говорит. А только она знает, что папы больше нет, и не может объяснить — откуда, и ничего не хочет объяснять. А хочет поскорее отшить отсюда Алёшу со всей его правотой. Потому что вот-вот он уговорит её поверить, и придумать себе ненастоящего папу: не убитого зэка, а живого солдата. И ждать: когда этот ненастоящий вернется с войны. Это хуже любого предательства: так верить. А он не понимает и не поймёт. Его-то папа живой, ну он и хочет, чтоб у всех так. И рубашка у него сегодня свежая, тоже в клетку, но другая. Чистенькая. Чистенький мальчик Алёша, желающий ей добра.

— А пошел ты, пузо в клеточку, знаешь куда! — неожиданно ощерилась она.

Алёша аж отшатнулся от неожиданности, заморгал светлыми ресницами:

— Ты что, психованная? Носом дыши, ушибленная!

Тут бы им не миновать всерьёз поссориться, но во дворе раздались крики и плач. Тетя Шура из пятой квартиры голосила навзрыд. Тети Шурин Лёнька, только кончивший школу, геройски хмурясь, собирал вещмешок, чтобы немедленно идти в военкомат добровольцем, и тётя Шура смотрела на это вроде как безучастно. А тут передали по радио: Киев. Бомбили Киев! Двести человек убитых и раненых! И — опять грозная музыка, это тётю Шуру добило. Потому что пусти она сейчас Лёньку или не пусти — все равно, раз такое делается, его заберут туда. Где бомбят и где убитые. По-настоящему. А с ней, похоже, расплакались все женщины двора. И инженерская жена Виктория, вчера ещё скандалившая с Шурой за белье, повешенное на её верёвку, обнимала Шуру, а она все тряслась и рыдала ревмя, прямо в Викториин вишневый халат:

— Ой, Викочка, что же теперь будет?

А у Виктории тоже тряслась голова, и видна была из-под блондинистой окраски тёмная полоса там, где рассыпались волосы. Шпилька с волнистыми рожками выпала, звякнув о горбатый жёлтый камешек. Этими камешками был замощён двор, а между камешками из глины росла всякая травка. Алёша поднял шпильку, да так и стоял с протянутой рукой: как теперь её отдать? От этой его неловкой позы у Светы сразу прошла вся злость. И чего она вызверилась? Она примирительно улыбнулась и взяла у Алёши шпильку:

— Я ей потом отдам, ага?

Тут пришел управдом Зуйков и сказал, что реветь по военному времени нечего, а надо делать затемнение, чтоб никакого света вечером. А сам вкрутил в парадном синюю лампочку. Он был в майке и военных галифе, и весь раздувался от ответственности. Женщины спешно засобирались: почему-то, как поняла Света, не мастерить затемнение, а в магазин. Раз теперь по военному времени — то ничего не будет, даже соли. Надо запасаться. Света знала, где мамин кошелёк, и тоже пошла. С Алёшей договорились завтра увидеться, он опять бежал к маме в больницу.

— А что мы будем покупать? — спросил Андрейка.

— Смотря что будут давать. Как люди — так и мы, — резонно ответила Света. Гава они взяли с собой. И, как оказалось, не напрасно: возле "Гастронома" уже волновалась очередь, и кто-то кого-то уже выпихивал:

— Вас тут не стояло!

— Меня не стояло? Держите меня, люди, а то я сейчас сделаю, чтоб этого штымпа тут даже не лежало и не пахло!

А Свету с Андрейкой никто из очереди не оттирал: рядом стоял Гав и, едва напирали, молча скалил чудовищные клыки.

— Во, тигра саблезубая! — уважительно сказал небритый дядя в кепке, что был за Светой, и время от времени распорядительно покрикивал на очередь:

— Поимейте остаток совести, люди, не пхайте меня на малых детей!