Ирина Ратушинская - Одесситы

Иван, конечно, будет недоволен. И пусть, — шепнуло ей с жаркого бархата еще неостывшее юное высокомерие. Это она больна, и ей решать, что и как теперь будет. Но Максима она возьмет с собой. Да-да, Максим поедет сразу с нею.

Успокоенная, она спустилась вниз, а Максим так никогда и не узнал, что именно малиновому диванчику он обязан счастливейшим путешествием в своей жизни. Они уезжали с мамой и няней Дашей, а все остальные их провожали, и их даже было немножко жалко, особенно почему-то папу. А впрочем, так им и надо, а мы поедем на белом пароходе.

И они были в Ялте, да, они были в Ялте — майской, купальной уже и жаркой, а мама была во всей этой курортной толпе первая красавица, и на нее оглядывались, а Максим в белом костюмчике принимал тогда суровый рыцарский вид.

Мария Васильевна первые две недели все старалась себе напомнить, что приехала по совсем невеселому поводу. Как-то неловко было только радоваться кипарисам, свободе, замечательным купальням и новым знакомым. Однако кашлять она перестала так скоро, что даже совестно было перед ялтинской знаменитостью доктором Асмеевым. Впрочем, Асмеев, хотя и отвергал возможность чахотки, все же настаивал, чтобы она провела в Ялте все лето.

— До сентября, как минимум. Ка-те-горически! Вам нужно окрепнуть. Иначе возможен ре-ци-див!

Эти два слова — «категорически» и «рецидив» как-то успокаивали Марию Васильевну в том, что она лишь делает то, что должна, и ничего дурного нет в этой незаконной ее радости. Они с Максимом катались на осликах, собирали камешки на берегу, накупили множество безделушек, в том числе ни к чему не нужное ей коралловое ожерелье, и играли в волан в городском парке. Ее несколько раз принимали за Максимову старшую сестру. Ей нравилось свое посвежевшее, похудевшее тело, нравилось быть снова тоненькой и легкой, далеко плавать, а по вечерам, оставив Максима с Дашей, идти в концерт под открытым небом и на гулянье по набережной, зная, что встретит там, кроме старых одесских знакомых, еще и новых, беззаботных и остроумных людей.

Блестящее ялтинское общество 1906 года, состоявшее почти сплошь из людей временных и приезжих, с наслаждением позволяло себе ту раскованность, которая в столичных салонах была бы уже чуть-чуть на грани развязности. Кроме того, как по всей России принято было обсуждать политику, мировые проблемы и вопросы типа «к чему это все приведет», так здесь, в особенном курортном мире, неписанный закон этого не позволял. Это тоже нравилось Марии Васильевне. Все эти речи о забастовках, демонстрациях, либерализации общества, эмансипации и казнях террористов, как она сейчас осознала, надоели ей в ее собственной гостиной больше, чем ей казалось. Теперь, оказавшись вне бесконечно повторяемого их круга, она вспоминала о них легко и насмешливо.

Конечно, за ней ухаживали, и ей это нравилось. Почему-то особое удовольствие доставляло то, что ухаживания эти она никогда не позволит завести слишком далеко, и, следовательно, это не более — и все же более — чем танцы или игра. Поэтому когда она, впервые в жизни, изменила мужу: легко, и даже хладнокровно — она сама себе очень удивилась. Не так тому, что это произошло, как своему бесстыдному отсутствию раскаяния.

Она понимала, что не может в глубине души угрызаться виной перед мужем (почему-то с самого отъезда в Ялту она думала про Ивана с некоторым раздражением). Но хотя бы пошлость курортной интрижки должна же оскорблять если не совесть, то вкус? Однако ничего пошлого она не ощущала ни в себе, ни в этом чуть не вчерашнем студенте, безусловно в нее влюбленном, ничего не требующем и повиновавшемся ей как мальчик. Она знала день его отъезда, и позволила этому случиться только раз, накануне. Он ушел, шатаясь от счастья и горя, но не посмел нарушить ее запрет. Она и знала, что не посмеет: не оглянется и не вернется.

Наутро она бегала с Максимом взапуски, и новое ее качество — грешной женщины — только заставляло ее смеяться и шалить больше, чем обыкновенно. Повторения, конечно, не будет, в этом она была уверена. Ей довольно раза на всю жизнь: не мучительного, но сладостного воспоминания. Маленькое сокровище ее жизни, единственное преступление, которое надо беречь ото всех и не мельчить повторениями.

Когда Иван Александрович приехал с детьми в июле, он поразился:

— Маша, голубка, ты стала совсем как девочка!

— Это я, папа, так за ней смотрел, — важно вставил Максим.

Мария Васильевна обрадовалась мужу, как сама не ожидала. Он и вправду скучал по ней, это было видно, и то, как он шептал ей в тот же вечер на веранде: — Я жить не могу без тебя, я с ума сходил, — тоже, она знала, было правдой. Ее немного смущало, что вела она себя с мужем теперь иначе — «нагло», как она себе это называла. Ни в чем перед ним не повинная ранее, она обычно двигалась и отвечала как виноватая, боясь рассердить. Теперь, когда вина была, ее надо было скрывать, и место ей было внутри, в той рабе Божьей Марии, которую Иван Александрович никогда и не знал. Тем независимее и увереннее держалась внешняя Мария Васильевна, и мужу, к ее удивлению, это только нравилось. Равно как и то, что она сменила духи. Заподозрить иную тому причину, кроме полного выздоровления, он и подумать не мог, и винил себя, что не отправил Машу на курорт уже давно, а довел дело до врача.