Ирина Ратушинская - Одесситы

Можно было, возвращаясь из гимназии, покупать ранние фиалки, вылавливать их из ледяной воды в мисках торговок и смеяться, как мгновенно краснеют пальцы. Самым лучшим, самым своим местом во всем мире был тот самый малиновый диванчик в комнате Зины, где они, теперь уже втроем, говорили о важном, захватывающем и немножко стыдном.

— А ты будешь выходить замуж? Я — так никогда! Зина, гадкая девчонка, что ты опять смеешься?

— А есть примета: кто так говорит, раньше всех замуж пойдет.

— Чепуха какая.

Римма снисходительно улыбнулась, точно как дядя Моисей, когда он говорил о провинциальных предрассудках.

А вот увидишь. Ты будешь в белом платье, и цветы в руках, а мы будем тебя поздравлять и ужасно, ужасно завидовать, потому что мы с Анной будем еще незамужние, а ты — уже дама. В шляпке из Парижа.

— Да-да, — подключилась Анна, — и у тебя потом будет ребеночек, такой кудрявый, а мы будем дарить ему игрушки.

— Да ни за что на свете! Я стану певицей и уеду в Италию, и буду петь там а Милане. И все мужчины будут на меня смотреть, а я — ни на кого.

— Ну так выйдешь замуж за итальянца. Тем более ребеночек будет кудрявый.

— Да что вы ко мне с ребеночком!

Римма яростно полыхнула глазами, но девочки так дружно рассмеялись, что не выдержала и она. Такие разговоры всегда у них кончались смехом, потому что тема была все-таки опасная, и лучше было шутить либо говорить о других. Любовь была страшноватой то ли игрой, то ли болезнью, от которой нет лекарств. От нее мужчины стрелялись, женщины травились либо бросались под поезда. Любовь казалась тем красивее, чем страшнее был ее конец. К тому же книги о любви, если и заканчивались свадьбой, то дальше, видно, не происходило ничего достойного внимания, а значит, все равно это был конец.

— Ну вот ты где-нибудь читала, чтобы муж и жена друг друга — любили? Возьми хоть Толстого, хоть кого. Помнишь, там граф Николай своей Мари объясняет, что не любит он ее, а она ему — как палец, и отрезать нельзя. Фу, гадость какая!

— Нет, Зина, постой. Это я не спорю с тобой, ты верно говоришь, но бывают же исключения.

Римма сосредоточенно водила пальцем по кругленькой вышитой подушке, как будто пересчитывая желтые, в выпуклых крестиках, лепестки.

— Николай этот, во-первых, дурак. Как и большинство. А вот граф Монте-Кристо — тот свою гречанку любил все же. Потому что человек выдающийся.

— И что ты в нем нашла выдающегося! — возмутилась Анна. Всю жизнь человек положил на то, чтобы мучить людей.

— Так ведь это же месть!

— Ну и что хорошего? Мстил, мстил, и сам он стал жестоким, и обманщиком, и рабовладельцем. А что гречанку любил — то, во-первых, она ему и не жена даже, а во-вторых — он ее обязательно дальше зарежет или утопит.

— Как это — дальше? Там ведь конец, когда они вместе уплывают, и только парус.

— А ты додумай. Я всегда книжки додумываю. Он, раз решил казнить виноватых, остановиться уже не сможет, ведь правда? И он в ней вину найдет, когда заскучает без дела.

— А вот и не зарежет!

— А вот и зарежет!

— Что я слышу, девочки? Кто кого зарежет?

Это Мария Васильевна отворила дверь.

— Иду по коридору, а тут три благовоспитанные барышни планируют кровавое убийство, да так, что прислуге слышно.

Она тут же пожалела, что расстроила их разговор.

Раскрасневшиеся девочки смутились, как будто их впрямь застали на месте преступления. Какие они смешные в этом возрасте. Вот-вот и впрямь барышни, а поглядишь — как котята в корзинке. Какими они будут года через три-четыре? Она не знала, конечно, что это у девочек уже все было распланировано: настоящая жизнь, по их мнению, как раз и начиналась лет в шестнадцать. Однако года через три-четыре — увидит ли она их? Она улыбнулась как можно беззаботнее.

— Там внизу, девочки, — парниковая клубника. От Бугаевских привезли. Пойдемте пировать!

Клубника в апреле — о, это было поважнее судьбы несчастной гречанки и всей супружеской любви на свете. Уже из столовой доносились оживленные голоса, а Мария Васильевна все медлила идти за ними. На этом девичьем диванчике еще осталось, наверное, что-то нужное ей в ту минуту. Только что уехавший доктор Вильме настаивал, что опасности нет. Только правое легкое, и только верхушка. Это еще не чахотка. Да и как она может умереть, если четверо детей, и все еще дети? Глупости, дамские нервы. Она поедет в Ялту прямо сейчас, а когда кончатся занятия в гимназии, Иван привезет туда всю семью. У них будет чудесное лето. А доктор Вильме знает, что советовать. Там, в Ялте, прямо чудеса происходят.