Антон Дубинин - За две монетки

18 июля 1980 года

Некоторые братья Санта-Мария Новеллы пользовались услугами парикмахеров; Гильермо не входил в их число. Его забота о собственной внешности ограничивалась собственноручным подстрижением усов и бородки — единственной детали, хоть насколько-то заботившей брата магистра. Усы он начал отращивать, вернее, перестал сбривать в тот самый год, как пришел в монастырь кандидатом: растительность на лице помогала ему, тонкокостному и хрупкому, выглядеть примерно на свой возраст, а не сильно младше. Заботы же о шевелюре он уже сколько лет подряд предоставлял брату Лучано, обладателю машинки для стрижки и минимального умения ею пользоваться. К нему ходили все, кто считал, что стрижка ежиком достаточно хороша и прилична для клирика после досадной отмены такой прекрасной вещи, как тонзура. Стоило волосам Гильермо отрасти сантиметра на три, они начинали нахально завиваться, причем не в итальянском каракулевом стиле, а крупными мягкими кольцами, как у мамы, молодя и придавая ему вид слишком уж романтичный; так что брата Лучано приходилось посещать не реже раза в месяц, ну, максимум в два. Гильермо уж и не помнил, когда последний раз был в парикмахерской. То ли в студентате, то ли сразу после рукоположения…

Однако субприор, которому — так получилось — приор невольно поручил работу Гильермова имидж-мейкера, решительно воспротивился идее перед поездкой в очередной раз зайти в «разуру» к Лучано с его чудодейственной машинкой. Волосы Гильермо, уже достаточно отросшие, по мнению субприора, придавали ему необходимый светский вид; только немного нужно подровнять и сделать хорошую стрижку, решил он — и повел магистра, мрачно тащившегося, как баран под ножницы, в знакомую парикмахерскую. Маэстро со звучной фамилией Бароне, ласково болтая о погоде, об окрестных ресторанах и об итальянской олимпийской сборной, закутал Гильермо в простыню по горло — и тот опомниться не успел, как парикмахер уже записал ему в счет и мужскую модельную стрижку, и бритье ( какое бритье? Зачем? — Не спорьте, синьоре, так вам пойдет куда больше, останетесь очень довольны, так вот, этот ватерполист Доминици, про которого я тут начал… ) Под конец стрижки он умелым движением, напомнившим Гильермо о мясниках, запрокинул ему голову, нежная бритва застрекотала под кадыком, поднимаясь все выше — и когда Гильермо наконец позволили распрямиться и взглянуть в зеркало, несчастный монах замер, будто увидел призрак. Скажите спасибо, что не вскочил со стула от ярости. С той стороны амальгамы на него смотрел не кто иной, как Бенуа Дюпон, французский парень-автостопщик, искавший призвания и удачи по дорогам Италии. Лицо без усов и бородки казалось до странного голым, вызывало неловкость, будто Гильермо забыл надеть, скажем, штаны. Кроме того, вследствие бритья он действительно помолодел лет на двадцать. Детское дюпоновское лицо с круглыми от изумления глазами не портили и крохотные, почти незаметные морщинки у глаз, и редкие седые волоски в совершенно черной шевелюре, больше подошедшей бы художнику или актеру, чем священнику: полуприкрытые уши и небольшая челка над бровями. Сказать, что Гильермо был недоволен — ничего не сказать. Однако субприор остался удовлетворен даже и при более тщательном осмотре и со смехом назвал товарища чертовски привлекательным: эпитет, который вызвал у Гильермо резонный вопрос, надлежит ли быть именно так привлекательным слуге Господню. Для конспирации самое оно, ухмыльнулся субприор, и на возмущенный вопрос собрата, неужели он в детстве не наигрался в куклы, захохотал на пол-улицы, привлекая внимание прохожих и газетчиков:

— Вай! Гильермо, а ведь вы угадали! Две сестрицы постоянно возились со своими красотками, а меня и близко не подпускали — положение обязывает, мальчишке не положено. Приходилось довольствоваться машинками и конями. А какой шум подняла однажды мать, когда я запеленал тирольского щелкунчика и забрал с собой в постель!

Гильермо почувствовал, как горячеют скулы, и поспешно извинился за бестактность.

Вместе с субприором они выбрали и одежду, достойную небедного итальянского туриста, преподавателя, не чуждого спорту. Гильермо показал себя неожиданно капризным и сам себя удивил: он искренне считал, что ему все равно, что надевать, и вдруг обнаружил, что выбор между светло-голубыми джинсами и спортивными брюками с множеством карманов дается ему не так легко. Особенно много времени потратили на выбор обуви: брат Марио старательно гнул в разные стороны каждый башмак, попадавшийся ему в руки, довел до белого каления продавцов трех спортивных магазинов, требуя принести партии со склада, заставил самого Гильермо раз восемь молчаливо поклясться, что больше он с Марио не пойдет даже за хлебом, не то что за одеждой, и наконец милостиво остановил выбор на паре «настоящих адидасовских» черно-белых («ну, хоть расцветочка орденская!») кроссовок — легких, но одновременно монументальных, не промокающих, годных на любую погоду и очень приятных на ноге. Гильермо, у которого не было такой хорошей обуви, наверное, лет тридцать, со времен Милой Франции и богатых родственников, моментально простил субприору свои мучения. Все предыдущие его башмаки, за редким исключением, имели схожее происхождение: зная о своей склонности стремительно рвать обувь, за пару месяцев превращать любую новинку в развалину с треснувшей подошвой и рваным задником, он с благодарностью принимал в дар от братьев все, что более-менее приходилось ему по ноге. Так и так ведь порвется, зачем тратить деньги, тем более что нищенствующему сгодится и кроссовок с дырой на месте большого пальца — если надевать черные носки, будет незаметно… Единственной обувью, прослужившей Гильермо несколько лет кряду и вызывавшей у него нечто вроде привязанности, были его ременные сандалии, присланные мамой из Франции, из траппистского аббатства. Трапписты знали толк в сандалиях: те совершенно не рвались по простой причине, что рваться там было нечему, вся конструкция — толстая подошва и четыре сыромятных ремешка. Однако для России вечные сандалии категорически не подходили, и Гильермо с изумлением обнаружил, что новые кроссовки своими пружинящими подошвами вызывают в ногах какую-то детскую радость, желание идти, бежать, не стоять на месте. Пожалуй, их новизна имела некоторый смысл, как ни досадно в этом себе признаваться доминиканцу, громко присвистнувшему при взгляде на платежный чек. Впрочем, брат Марио поспешно бросил чек в мусорную корзину и сообщил, что это расходы на миссию, а значит, полностью оправданы.