Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

А машина потихоньку ползла.

— Я ради этих консервов на остров приехала по путевке райкома. Ты меня понял? Я эту сайру укладываю не для того, чтобы она потом в пыли валялась. Ты что-нибудь все-таки понял?

Водитель быстро взглянул на меня и, не желая форсировать событий, пробормотал:

— Понял, понял, слазь заради бога. Подберу. Ничего бы с этими банками не содеялось, полежали бы с полчаса. Сайры на острове хоть заешься.

Шофер дал задний ход, и Соня успокоенно спрыгнула на дорогу, отряхнула руки.

Действительно, сайры на острове хватало. Уж чего-чего… Так бы и лежали коробки в пыли нетронутыми, не мешай они движению. Никто бы на них не польстился. По части сайры на острове достигли полного изобилия.

В столовой я заказал гуляш со свежей картошкой, омлет и два стакана какао.

— Три, — попросила Соня. — Я в основном нажму на какао.

— А остальное?

— Ну, съем еще омлет.

Она жива была преимущественно сладким. Я не сразу учел эту ее особенность — и теперь прихватил еще оладьи с джемом.

— Все-таки сволочь шофер. — Соня не могла еще забыть происшествия на дороге. — О других говорят, особенно о молодежи, что, мол, жизни они не знают. А этот пожилой знает жизнь? Он имеет хоть малейшее представление, как там, на материке, с рыбой? Особенно в деревнях — там селедки не видят, а уж сколько мы ее ловим по всем морям…

— Все он знает, — проговорил я медленно. — Только ему плевать. Есть такая разновидность человеков, которым на все плевать, был бы собственный карман туго набит.

— Да ну его к чертям, — отмахнулась Соня. — Давайте завтракать. Коробки-то он все же подобрал.

Еды мы набрали вдоволь, спешить было некуда, и я неторопливо осматривал зал, гудевший голосами. Он был битком набит работницами, как раз подошло время обеденного перерыва.

Усмешки, шуточки, выкрики… Звон посуды, суета… Топот резиновой обуви… Блеск анодированных часиков почти на каждой руке…

Ох, эти часики «под золото»! Ох, это извечное стремление женщины выглядеть лучше своих товарок!

И как не засмотреться вон хотя бы на ту, сероглазую, на ее набрякшие неперебродившим соком губы! По-восточному зауженное лицо ее почти плакатно оттенял белый плащик с зябко поднятым воротником — на улице дождь, на улице хлынул дождь!

Он никому не страшен сейчас, дождь, в этой теплой, надежно сработанной столовой.

А вон та, с льняными волосами, без выдумок собранными копной на затылке, — а свитер у нее черный, а брючки тоже черные, и в тон льняным волосам желтенькие туфли на полукаблуке (были бы на «шпильке», но «шпилька» тут не годится), — есть в ней что-то змеино-гибкое, что-то от женщин, привыкших повелевать и властвовать. И рядом с ней вульгарно накрашенная толстуха с волосами, забранными в частые овечьи кудерьки, — и обе они, та царица по осанке и эта кустодиевская не то купчиха, не то попадья, — обе они стоят на резке сайры где-то у черта на куличках, не в Москве и не в Казани, нет, у края света, где трясут по ночам землетрясения, бьет в берега злющая волна, сыплются удушливой пылью туманы, льют серые дожди…

Я уже не стеснялся рассматривать девушек, а к тому же они ведь тоже не стеснялись смотреть на меня почти в упор.

— На вас смотрят, — сказала Соня, покраснев. Я почувствовал, что тоже краснею.

— Пусть. В первые дни меня это смущало, а сейчас я привык. Я-то ведь на них тоже смотрю.

— А вы не смотрите, — сказала она не то шутя, не то всерьез.

— Да нет, почему же, — возразил я. — Для того вы и по земле ходите, чтобы вами любовались.

— Мы не только для этого по земле ходим. — Она помолчала. — Вы кого-нибудь из них знаете?

— Почти никого. Вот ту, видите, стройную, с этакой царственной осанкой, ее я встречал не раз, даже разговаривал с ней о чем-то, но имени не знаю.

— Мы зовем ее Ириной Скобцевой — очень похожа, правда? — а имени тоже не знаем. Кажется, она работает на резке.

У этой царицы (или «Ирины Скобцевой») была странная манера вести себя. Однажды она даже зашла в мужскую парикмахерскую и долго там сидела. А и спросила только у меня:

— У вас есть время?

Я ответил ей.

В другой раз покупал в магазине сыр, и она сказала:

— Этот сыр какой-то невкусный.

Сыр был что надо, он перезимовал, перемерз где-то на складе, в нем появилась острота рокфора, а цена снизилась.

— Что поделаешь, — ответил я. — Другого нет. Съедим.

На почте я писал телеграмму и, нечаянно качнув стол, извинился.

Она хмыкнула — это, вероятней всего, должно было означать следующее: скажи ты, какой образованный, еще и извиняется! Нашел где извиняться…