Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита

Дергунов стер усмешку, лицо у него стало сухим и плоским.

— Иногда! — хмыкнул он. — Ишь ты! Мало ли что кому сдуру померещится! Социальная основа, дружочек, не та. В общем и целом не та социальная основа — это уже надо соображать, имея за плечами высшее образование.

Чувствуя, что краснею, я пробормотал несвязно :

— Да я и не думал никогда… я даже наоборот… Я и сам не верю! Но бывают ведь частности, исключения!

— Касательно частностей — могу порекомендовать пройтись с дружинниками по нашим общежитиям. Я это распоряжусь. Я председатель поселковой народной дружины. Вот и разберетесь сами — есть частности или нет их…

Поспешно поблагодарив его, я ушел. Действительно, вопрос какой-то дурацкий… гм… разврат!

В общем я понял, что только беглым посещением завода, двумя-тремя беглыми беседами с девушками, ну, например, хотя бы насчет того, как они досуг проводят, мне теперь уже не отделаться.

Мысль эта была категорична, и я от нее теперь не отмахнулся. Но и жить здесь, отныне намеренно стеснив себя рамками условностей, что-то расследуя и выясняя, я не хотел. Ведь обязанности могут проявляться разно. Иногда лучше, если они лишены формального признака, если они естественны и привычны, как рукопожатие.

Однажды я столкнулся на тропе с девушкой — в уголке воротника на ее платье блестел круглый, под целлулоидом, значок — Юрий Гагарин.

Я взглянул девушке в лицо — невзрачное личико, решительно сжатый рот, напряженный взгляд. Горстка ежевики в руке… Было что-то в ней хрупкое, как стекло, но и тугое, как пружина.

Мы разошлись молча — и я, наверное, не посмел бы сказать ей что-либо, даже если бы захотел.

В голове вертелось почему-то, что вот они все здесь, такие в общем разные, иногда неприкаянные, — все они современницы эры спутников и ракет, все они вроде бы в духе эпохи, и она, воинствующая и высокая, неизменно сообщает их душам и помыслам эту свою воинственность, эту свою высоту. Если, конечно, не вдаваться в частности. Если, конечно, судить вообще. Предположим, о тысяче девушек. Предположим, обо всех девушках страны.

Если говорить о тысяче девушек, то здесь, на острове, они особого склада, думалось мне. Они здесь страшно самостоятельны. Конечно, тысячу, а то и больше девушек можно встретить на любом каком-нибудь текстильном комбинате то ли в Минске, то ли в ИваыоЕе. Но у тех поблизости — может быть, в том же Минске или Иванове — есть тысяча мам. И даже возможно, что тысяча пап (их всегда почему-то бывает меньше). А здесь ни пап, ни мам.

Здесь только туманы, как разливанный океан, и океан, непроглядный, как туманы. И захотел бы уйти от этого, так до срока не уйдешь. Живи.

И живут. По доброй воле.

Вот они гурьбой выходят с рыбозавода, и идут, и растекаются по улочкам, в магазины и столовые, от остроты и грубоватости их разговоров в эти часы «пик» в поселке пахнет табаком и перцем — вовсе не духами; весь он, поселок, становится, как театральное ревю, где бесчисленным статистам заданы каждому свой маршрут, реплика и жест.

Одеты эти «статисты» почти сплошь в узко, стесненно облегающие тело синие, с каймой у шеи, так называемые тренировочные костюмы и почти сплошь обуты в резиновые сапоги, уродующие ноги, но в то же время и объединяющие девушек в целостную группу, отмеченную как бы знаком кастовой принадлежности.

Вот они идут — и земля дрожит от топота их шагов.

…Нетрудно догадаться, как я обрадовался, когда после недельной отлучки увидел сверху чашу бухты, испещренную продолговатыми игрушечными коробками судов, и поселок, игрушечно, будто на макете, обступающий вспененную полосу прибоя.

Все это было знакомо и желанно. Все стало своим, как дом родной.

Мне казалось Бременами, что я даже с Машей Ростовцевой знаком. Многих девушек в поселке я уже знал, со многими беседовал и теперь почти мог догадываться, какая она, эта Маша. Потому что черты самых разных, самых непохожих девушек как бы напластовывались на незримый контур, облекали его в плоть и кровь, и с помощью незримых транспарантов краска ложилась к краске. И вот я уже видел Машу будто бы наяву. Крепкие рабочие руки в ссадинах. Дерзковатый взгляд. Полные (обязательно полные, слегка даже чувственно вывернутые, как у актрисы из довоенного фильма о любви) губы. Такая себя в обиду не даст, да такая и себя не побережет. Живет, как говорится, на полном накале.

В отделе кадров когда-то мне сказали, что Маша в больнице на Кунашире.