Андре Руссен: Попробуй угадай!

Софи. Я тебя никогда не обзывала старым хреном…

Жорж. И не советую!

Софи. Потому что я так о тебе не думаю.

Жорж. Ничего, сегодня не думаешь, завтра подумаешь.

Софи. Только вот чего я никак не пойму – и это меня жутко угнетает, – ты вроде бы и не старый хрен, но мне вспоминается масса случаев, когда ты вел себя, как будто…

Жорж. Как будто… как будто я и в самом деле старый хрен?

Софи. Точно.

Жорж. А теперь послушай меня, Софи. С меня хватит. Пошутили – и баста, слышишь?

Софи. Но я вовсе не шутила. Я спорю с тобой. Я абсолютно серьезна. А ты разве шутил?

Жорж. Хватит, я сказал!

Софи. Ты требуешь, чтобы тебя любили, а сам орешь как ненормальный. С тобой ни о чем нельзя говорить.

Жорж. Скажи спасибо, что я ору, вместо того чтобы расквасить тебе вдребезги всю физиономию. Я ору потому, что я в жизни не слыхал, как родная дочь преспокойно величает отца «старым хреном».

Эвелина. Наоборот, она как раз говорит тебе о том, что она этого тебе не говорила…

Жорж. А ее «как будто»? Она не говорит, но она так думает!

Эвелина. И не думает! Во всяком случае, если кто здесь и показывает пример владения разговорным стилем, так это ты.

Жорж. Каким стилем?

Эвелина. В утонченном стиле Мариво. Да?

Жорж. И тебя это шокирует?

Эвелина. Меня?! Да мне в высшей степени наплевать на твой стиль. Только стоит ли потом удивляться тому, что все окружающие изъясняются тем же языком?

Жорж. Я говорю языком моего времени.

Софи. Так ведь и я тоже. И уж скорее это мой язык, чем твой.

Жорж. Но я никогда не слышал, чтобы мой отец говорил грубости при моей матери.

Эвелина. Значит, у тебя атавизм не сработал.

Жорж. И я никогда не слышал, чтобы моя мать сказала отцу «мне наплевать на твой стиль».

Эвелина. Значит, какая-нибудь из твоих прапрабабушек согрешила со своим конюхом.

Жорж. Если ты думаешь, что я пленился твоим благородным происхождением, так ты глубоко ошибаешься, голубушка.

Софи. Господи, и весь этот сыр-бор из-за того, что Брижитт рассказала мне по телефону, будто бы ее отец и мать до сих пор спят друг с другом!

Жорж. Да-да, и ты это так мило прокомментировала.

Софи. Ну еще бы – это ж обалдеть можно! После двадцати пяти лет совместной жизни они еще… бррр!

Жорж. Ну-ну, давай, втаптывай нас в грязь, плюй на нас!

Софи. Черт побери, и это тоже запретная тема? Ну вот, видишь, я была, права: с тобой ни о чем нельзя говорить.

Жорж. Послушай, Софи! Ты, может быть, считаешь себя сверхэмансипированной, сверхсовременной и еще черт знает какой, но пойми наконец, что девушке в семнадцать лет, даже твоего поколения, нужно еще многое постичь и набраться ума, чтобы начать разбираться в жизни.

Софи. Вот именно, я и стараюсь все постичь. Но стоит мне затронуть какую-нибудь серьезную тему, ты в момент заклиниваешься.

Жорж. Я не заклиниваюсь. Я просто отказываюсь обсуждать некоторые вещи с родной дочерью, вот и все.

Софи. С ума сойти, до чего вы все закомплексованные!

Жорж. И если сейчас ты этого не понимаешь…

Софи. Нет, никак!

Жорж…то поймешь позднее, когда у тебя самой будут дети.

Софи. Дети?! Ну уж нет, с детьми я еще погожу!

Жорж. Надеюсь, что погодишь, для твоего же блага.

Софи. К счастью, на эти дела имеется пилюля.

Жорж. Согласен. Только учти – знать про пилюлю еще не значит знать все.

Софи. Что – все?

Жорж. Все о любви, все о жизни.

Софи. Поглядеть на вашу с мамой жизнь, так много чего узнаешь. Я, во всяком случае, узнала.

Жорж. Ты нас только что осчастливила монологом об отцах и поведала о своем отношении к этим презренным типам, единственное назначение которых покрывать своих жен, как жеребцы.

Софи. Я вовсе не сравнивала тебя с жеребцом. Я прекрасно понимаю, что в ту минуту мужчину действительно влечет к женщине. Не делай из меня идиотку! Я сказала…

Жорж. Знаю, знаю, что ты сказала. Мы не глухие, слышали. Но я тоже хочу тебе сказать одну вещь: я всегда относился к своим родителям с истинным обожанием, а отсюда и с неподдельным уважением, – да, да, я не стеснялся уважать их, и это было искреннее уважение, ясно тебе? А вы, теперешняя молодежь, полагаете, что открыли для себя смысл жизни, только потому, что оскальпировали слова и открыто говорите непристойности.