Анастасия Заворотнюк - Начало

Но я все равно очень страдала от одиночества и отсутствия покровителя. И у меня появилась своя «почти мама» в Москве. И дом, где я любила бывать – дом нашей преподавательницы Натальи Дмитриевны Журавлевой, дочери знаменитого чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева.

Наталья Дмитриевна пришла к нам на курс в очень сложный момент своей жизни. Она потеряла любимого человека – своего супруга, потеряла смысл жизни и не могла справиться с горем. И чтобы она хоть как-то ожила, Авангард Николаевич и Олег Павлович пригласили ее к нам преподавать сценическое слово. И мы всем курсом ее обняли! Она чудо-человек, невероятная умница, удивительно мудрая. Вокруг нее всегда было множество интересных людей, и мы все потянулись к ней. Мы получали огромное удовольствие от занятий с ней: учили отрывки, работали над чтецкой программой. Не секрет, что такая практика необходима любому артисту, который серьезно относится к своей профессии. Но в театральных вузах на тот момент этот жанр уже отсутствовал – умер от невостребованности. А у нас на курсе его возродили специально для Журавлевой.

У меня с Натальей Дмитриевной сложились очень теплые, доверительные отношения. Такая необходимость друг в друге, какая была между нами, большая редкость в отношениях между педагогом и студентом. Мне ужасно повезло. Пользуясь ее врожденным гостеприимством, я часто бывала у нее дома. И знаете, там я познакомилась со множеством удивительных людей. Но больше всего мне запомнилась одна встреча…

Однажды, в день ее рождения, я заскочила буквально на две секунды, чтобы поздравить Наталью Дмитриевну. Дверь открыла ее сестра и пригласила меня к столу. Сама Наталья Дмитриевна вполне могла бы меня прогнать в такой день: «Все-все, быстро уходи, не до тебя». Но благодаря стечению обстоятельств я оказалась за праздничным столом. Празднество было немноголюдным: Наталья Дмитриевна, ее сестра и какой-то мужчина.

Наталья Дмитриевна смеется:

– Ну, что же, выгнать тебя теперь нельзя, заходи, садись.

Я села и тут же потеряла дар речи. Напротив меня сидел Святослав Рихтер. У него были огромные светло-голубые глаза, а в них – бездна. Взгляд – безмятежный, спокойный, умиротворенный. Как будто мирская суета его никогда и не касалась. Смотрит он на меня и вдруг говорит:

– Таточка… посмотри, как она молода…

Я сразу поняла, что это был отнюдь не комплимент великого Рихтера, а довольно печальное высказывание. Горькое сожаление о своей давно прошедшей юности.

Святослав Теофилович приглашал меня на концерты. В первый раз, когда я его слушала, то ровным счетом ничего не поняла. Это был благотворительный концерт для студентов. Рихтер приехал ровно в пять, сел за блестящий черный рояль и начал играть. А я сижу и думаю: «Ну и где оно, это чудо»? А чуда не происходит. Все ровно и гладко. И никакого землетрясения, никакого салюта, даже никаких мурашек по телу. Закончилось первое отделение, жду второго – думаю: «Ну как, хорошо? Да, вроде, хорошо. И что – это все?» Он снова выходит, садится, выключается свет, его освещают лучом прожектора, и он снова начинает играть. Все то же самое, «та-та-та». Все ровненько, плавненько, без истерики. Даже меццо-форте не было. И все это как-то накапливалось, накапливалось, и уж даже не знаю, что произошло, но это было какое-то чудо. Гипноз. Шок. Я вдруг поняла: по-другому нельзя. По-другому – это суета. Вот так вот человек ощущает жизнь – неспешно, размеренно, осознанно. Как расправленные крылья, на которых можно парить. А не биться ими о воздух почем зря.

Сама же я в то время поражала публику несколько иными средствами. Моими основными инструментами были странность и нелепость. Во МХАТе, еще года с 1985-го, шел спектакль «Так победим» по пьесе Шатрова. Студенты школы-студии были задействованы в массовке. И вот, мне поручили роль плакальщицы с дитем. Главной сценографической фишкой спектакля был огромный движущийся круг, на котором как раз и происходило все действие. Я послушно взяла сверток, выкатилась на сцену, заголосила, как положено плакальщице. А потом зачем-то на пару секунд подняла глаза, и мой взгляд упал на самый край этого чертова круга. И все. Меня тут же охватила паника: «Как я с него сойду?» Я уставилась на публику – заметили или не заметили? И мне показалось, что все заметили и напряженно ждут моих дальнейших действий – что же с этой дурой дальше-то будет? Ну, я по обыкновению своему окоченела, застыла, как статуя, а круг-то все крутится и крутится. Я и катаюсь. А все смотрят. А я катаюсь. И понимаю, что не сойти мне с этого места. «Не-не-не, – думаю. – Не смогу сойти. Страшно. Упаду, разобьюсь… Лучше буду как-нибудь незаметно до самого конца кататься, пока спектакль не кончится». А там вообще-то ни занавеса, ничего такого – только этот круг. Уже другая сцена пошла – а я все катаюсь. Калягин, который Ленина играл, шипит в мою сторону: